Книга Родной берег - Уильям Николсон

– Пощади, – улыбнулся Ларри. – Я рос без матери, моим воспитанием никто не занимался.

– У Эда есть мать, – заметила Китти, – но с тем же успехом он мог вырасти в джунглях.

– Не пойму, о чем вы. – Эд оторвался от утреннего номера «Фигаро». – Может, вам интересно, что у принцессы Елизаветы родилась девочка. Принцесса, естественно, счастлива и, само собой, повторила слова, которые произнесла во время свадьбы и по поводу рождения первенца: «Nous sommes tellement chanceux, Philip et moi».[35] Странно, что она сказала это по-французски.

– Видишь, какое он чудовище, – пожаловалась Китти Джеральдине. – Он издевается над всеми хорошими новостями.

– Он так хорошо говорит по-французски!

– О, в последнее время он практически живет во Франции. – Я вот что предлагаю, – сказал Ларри, – почему бы нам, чудовищам, не смыться на денек?

– Куда смыться?

– Предлагаю Дьеп.

Эд снова поднял взгляд от газеты:

– С чего вдруг?

– Не знаю. Поставить пару точек над этими странными «i».

– Думаю, стоит поехать, Эд, – согласилась Китти.

– Хорошо, – отрывисто проговорил Эд. – Поехали.

Припарковавшись перед одним из отелей, они спустились на набережную и стояли, глядя на море за полосой галечного пляжа. Отдыхающие нежились на полотенцах под ясным августовским солнцем, а мимо них носились дети с воздушными змеями.

– Тебе он снится? – спросил Эда Ларри.

– Иногда.

– Как-то я проснулся от такого сна весь мокрый.

– Какая же это была задница. – Эд покачал головой. – Полнейшая, кромешная задница.

Дойдя до сверкающей полосы прибоя, они обернулись, глядя на пляж, набережную и город с той точки, где восемь лет назад прыгали с десантной баржи.

– Предполагается, что я должен что-то чувствовать? – поинтересовался Эд. – Потому что я не чувствую.

– А помнишь? – спросил Ларри.

– Лучше б я забыл.

– Здесь ты заслужил Крест Виктории, Эд. Прямо здесь.

Эд разглядывал пляж, по которому носились дети, а босоногие купальщики пробирались по гальке.

– Я должен был здесь умереть, – произнес он.

– Может, ты и умер, – ответил Ларри. – Может, я тоже умер.

Он сделал несколько шагов вперед, заметив, что идет той же тропой, что и восемь лет назад.

– Где-то здесь был разбитый танк. Я сел рядом и стал молиться, чтобы он защитил меня.

– Ты молился?

– Нет, ты прав. Не помню, чтобы я молился. Помню только мертвящий страх. А ты его так и не ощутил, Эд. Я видел тебя. Ты не боялся.

– Я всегда боялся. Всю жизнь я удираю. Я и сейчас в бегах.

– Но почему? Почему мы так боимся? И чего именно?

Эду не нужно объяснять, что речь не о снайперских пулях или минных осколках.

– Бог его знает, – ответил тот. И рассмеялся: – Может, мы Бога боимся. Бога, которого мы сами создали таким, чтобы в итоге ему проиграть.

– Почему в итоге? Некоторые из нас уже проиграли.

Эд яростно обернулся:

– Не смей это говорить! Как раз ты все сделал правильно. Мне нужно знать, что хоть кому-то повезло.

– У тебя есть глаза, Эд.

– Джеральдина?

– Да.

Они поднялись к набережной и уселись на бетонную стенку. В тот далекий день, не здесь и не сейчас, там, внизу, сотнями гибли мальчишки с ферм Альберты и Онтарио.

– У Джеральдины не очень складывается с физической стороной вопроса.

– Может, ей нужно время.

– Эд, почти три года прошло.

– Насколько все плохо?

– Никакой физической стороны нет.

– Охренеть, – заметил Эд.

– Она пытается, но не может.

– Охренеть.

– Ничего уже не изменится. Теперь я это знаю.

– И что ж ты делаешь?

– А ты что думаешь? Выбор у меня небольшой.

– Девки? Или дрочишь?

– Второе, старик. Второе.

Эд смотрел на горизонт.

– Помнишь дым? – произнес он. – Этот окаянный дым надо всем, и мы не знали, что прыгаем с барж в апокалипсис.

– Помню.

– Тебе надо выбираться отсюда, друг мой. Пора трубить отбой. Вернуться в лодку и уходить.

– Я не могу.

– Почему нет? Ах да. Твоя дурацкая религия.

– И твоя.

– Это все сказочки, приятель. Не позволяй дурить себе ими голову.

– Для меня это по-прежнему важно. Слишком глубоко въелось.

– Ты до сих пор ходишь на исповедь?

– Время от времени. Мне нравится.

– А рассказываешь священнику, что дрочишь?

– Уже нет. – Ларри рассмеялся. – Скучно стало. К тому же я знаю, что не исправлюсь.

– Вот тебе и вся вера. Ты знаешь, что это чушь, но позволяешь ей рушить твою жизнь. Клянусь, иногда мне кажется, что у рода человеческого есть врожденная страсть к страданиям. Когда чумы и землетрясений недостаточно, мы устраиваем войны. Когда войны кончаются, мы превращаем в кошмар повседневную жизнь.

– И что ты мне посоветуешь?

– Мне почем знать? – Эд пожал плечами. – Я пью. Но этого не советую.

Ларри вздохнул.

– Помнишь, как в школе мы сидели в библиотеке, задрав ноги на стол, и ты читал нам скабрезности из секретной копии «Любовника леди Чаттерлей»?

– Секс в сторожке лесника. Насколько я помню, она была без белья и продрыхла всю дорогу.

– Все равно это возбуждало.

– Вот в чем беда с этим сексом. Никогда он не возбуждает так, как в шестнадцать лет, пока ты девственник.

– И что же нам делать, Эд?

– Ковылять вперед, приятель. Ковылять вперед в этом дыму, пока нас, наконец, не настигнет милосердная пуля.

37

Луизу выписали домой, но Китти видела: подруга совсем не та, что прежде. Малыш Билли хватал ее за подол, но, когда няня унесла его пить чай, возражать она не стала.

– Со мной все в порядке, – уверяла она, – но очень устаю. Хочется, чтобы Билли был все время рядом, а сил нет. Ну что ты будешь делать? – Луиза попыталась задорно, по-старому улыбнуться Китти, но получилась гримаса. – Что, Китти, тебе твои девчонки так же дорого достались?