Книга Синагога и улица - Хаим Граде

— И точно так же, как не приходят в гости, к тебе не приходят и на суд Торы или за советом, — крикнула она мужу сухим голосом, который прямо щелкал, как выкипевший чугунок на огне.

Реб Ури-Цви съежился: да что она от него хочет? На суд Торы и за советами ходят в комнату заседаний раввинского суда, а она ведь ему велела не приходить туда!

— Теперь ты больше не такой даян, как все прочие. Теперь ты городской проповедник и гродненский раввин, как и реб Мойше-Мордехай Айзенштат, и ты должен ходить на заседания раввинского суда и высказывать там свое мнение, — закричала Переле вне себя, и реб Ури-Цви снова удивился: кажется, такая низенькая и совсем уже не юная… Чуть что, она заболевает, лежит на диване и стонет от головной боли. Тем не менее в ней — не сглазить бы — больше пыла, чем в нем и во всех их детях вместе взятых. А как она разбирается в тактике ведения войны — ну прямо генерал! Сначала она толкала его в раввинский суд, потом приказала туда не ходить, а теперь снова хочет его туда отправить.

17

Реб Ури-Цви вернулся домой из комнаты заседания суда и рассказывал о чудесах: его принимают там с почетом, усаживают во главе стола, по каждому вопросу реб Мойше-Мордехай спрашивает его мнение. Переле ощутила в сердце радость: «Твой бывший жених делает это ради тебя!» Она верила в это, хотя логика подсказывала ей, что городской раввин — умный человек, что он не хочет конфликта с городским проповедником, поскольку такой конфликт может принести ему только новые неприятности. В другой раз реб Ури-Цви пришел взволнованный тем, что во время суда Торы между двумя крупными торговцами реб Мойше-Мордехай обратился к нему со словами: «Давайте спросим нашего главного даяна!» Переле снова почувствовала, как сердце трепещет в ее груди от радости: «Твой бывший жених делает это для тебя!» Но тут же она подумала, что, с другой стороны, если ее муж сам ничего не может добиться, необходимо его подталкивать. Даже бывший противник уже подталкивает его. С холодным молчанием и опущенными глазами она слушала, как муж истолковывает слова реб Мойше-Мордехая:

— Понимаешь? Он глава раввинского суда, а меня назначил главным даяном.

В третий раз реб Ури-Цви рассказал, как реб Мойше-Мордехай напомнил ему, что он городской проповедник и потому должен чаще говорить о соблюдении законов кошерности, о соблюдении субботы и выступать против распущенного поведения еврейских девушек: вот приходит лето, и парни с девицами начинают кататься в субботу по реке за город… На этот раз сердце Переле больше не подавало признаков радости. Она подумала, что умный реб Мойше-Мордехай подкармливает ее мужа мелкими знаками почтения, чтобы оторвать реб Ури-Цви от его сторонников и сделать своим человеком. Победа больше не доставляла Переле удовольствия. Но на людях она демонстрировала, что ее радует положение жены городского проповедника. Временами она даже выходила в будни на улицу в длинной старомодной юбке, в шляпке с козырьком и с тремя выцветшими фиолетовыми цветами. Она больше никогда не ходила с кошелкой по лавкам. Купленный товар она велела присылать ей на дом.

Уже прошел Лаг-Боймер. Ночи светились темной синевой, днем небо заливало сияние, которое еще не жгло, но уже слепило глаза. Покрытые листьями деревья искрились влажной и свежей зеленью, еще не запыленной и не посохшей от летней жары. У дверей на улице в солнечном свете грелись соседки и смотрели вслед Переле, вышедшей из дома мелкими субботними шагами и с такой легкомысленной улыбкой, как будто она сошла со старинного портрета. Она уже слышала, как женщины называют ее между собой гродненской раввиншей, и чем больше она это слышала, тем больше в ней росло желание познакомиться с Сорой-Ривкой Айзенштат. Но та нигде не появлялась. Переле догадалась, что реб Мойше-Мордехай не приглашает ее мужа на ужин, чтобы не встретиться заодно и с ней, своей первой невестой. Поняв это, она рассмеялась про себя: «Почему он не хочет со мной встречаться? Ведь я уже бабушка». Однако через какое-то время подвернулся неожиданный случай. Реб Ури-Цви рассказал, что даян с Замковой улицы пригласил его на бар мицву своего младшего сына и напомнил, чтобы он не забыл взять с собой жену. Потом жена даяна Башка сама пришла пригласить Переле.

— Раввинша Сора-Ривка тоже будет. Она сказала мне, что хочет с вами познакомиться, — рассказала жена даяна, и Переле скрыла сладкой улыбочкой гримасу горечи. Она думала, что точно так же, как она хочет познакомиться с женщиной, которую выбрал ее первый жених, та хочет посмотреть на первую невесту своего мужа, которую он забраковал.

Торжество у даяна с Замковой улицы происходило на исходе субботы, за неделю до Швуэс. В двух больших комнатах расселись мужчины, а в третьей находились женщины. Виновник торжества, мальчишка с коротким мясистым носиком, с низким упрямым лбом, полными щеками и смеющимися добрыми глазами, похожими на глаза его матери, произносил свою проповедь с пылом, морща лоб и шевеля толстыми пальчиками обеих рук. При этом он был похож на старого знатока Торы.

— На рассвете четырнадцатого числа проверяют, нет ли квасного, при свете свечи[285], — сказал он по-древнееврейски и пояснил на идише: — На четырнадцатом году жизни человек начинает нести ответственность за свои поступки, и поэтому надо проверять, нет ли в сердце квасного, при свете Торы и заповедей, потому что сказано: «Ибо заповедь есть светильник, и наставление — свет»[286]. Вопрос состоит в том, на ком лежит обязанность возложить тфилин на сына? На отце или же на самом сыне? Рабби Ицхок бен Аба Мари[287] считает, что до тринадцати лет сын свободен от заповеди о тфилин, но Гемора в трактате «Сукка» говорит…

Евреи слушали. Один даже приложил ладонь к уху, чтобы не пропустить ни слова, другой жевал кончик своей бороды, третий шлепал от восторга губами: какой талант!

Сразу же после проповеди стало шумно, зазвенели стаканы. Все мужчины выпивали с даяном в честь его сына. Появилась жена даяна Башка, рослая, полная, с еще молодыми бело-розоватыми щеками и сияющими от счастья глазами, одетая по-домашнему в юбку и белую блузку, с сеточкой на гладко зачесанных рыжеватых волосах вместо обычного платка. Башка и несколько помогавших ей женщин несли блюда с холодной рыбой в кисло-сладком соусе, с вареной телятиной, с жареными курами, бутылки с лимонадом, подносы с нарезанным хлебом и жесткими белыми лепешками, миски с нашинкованной капустой, засыпанной сахаром, тарелки с холодными, как лед, малосольными огурцами.

— Евреи, идите мыть руки! — воскликнула красивая жена даяна, и гости встали, расправили плечи и стали проталкиваться на кухню, чтобы омыть руки перед едой.

На самом почетном месте за столом сидел городской проповедник реб Ури-Цви Кенигсберг в плоской бархатной ермолке и в атласном лапсердаке с широкими отворотами, в шерстяном арбеканфесе поверх чистой белой рубахи. Он сидел во главе стола один-одинешенек, потому что, хотя реб Мойше-Мордехай пообещал быть, он в последний момент почувствовал себя очень усталым и не пришел. Однако он прислал свою жену — Сора-Ривка, в отличие от него, присутствовала. На некотором расстоянии от городского проповедника по обе стороны стола сидели двое старших даянов и молча пережевывали жесткий кусок — свою злость на то, что местечковый грайпевский раввин стал важной шишкой в Городской синагоге, в комнате заседаний раввинского суда и даже на семейном торжестве их товарища-даяна. Еще дальше от него сидели молодые люди из гродненского колеля в мягких шляпах и в сюртуках. Их бороды, черные и русые, округлые или заостренные, еще пахли мужской свежестью и силой, как дом, построенный из неотесанных бревен, еще пахнущих лесом. Когда они жевали и пили, их заросшие волосами щеки двигались как-то мужественно, с неким еще вожделением, но их лбы уже перепахали морщинами большие виленские издания Геморы с комментариями и растрепанные тома ранних и поздних законоучителей. Эти молодые люди разговаривали с городским проповедником об изучении Торы и терзали его деликатно.