Книга Да будем мы прощены - Э. М. Хомс

Там собрались мужчины и ведут себя как мужчинам положено: притворяются, будто они не тревожатся, притворяются, будто человеческое им чуждо, но все же им хочется быть вместе.

– Я ходил с ними вчера – лес прочесывали. Возил их на своей машине.

– Стыд и позор какой-то…

– Да найдут ее, девчонки часто из дому сбегают…

– Сейчас уже нет. Раньше так было, сейчас стараются поближе к дому держаться, бегать опасно стало.

– Откуда вы знаете?

– Сам трех воспитал…

Жизнь продолжается, но я не понимаю, как можно жить по-прежнему, когда человек пропал. Жизнь останавливается; хуже того, она превращается в ад на земле, невозможно не сходить с ума от страха и неизвестности. Мысль зацикливается и мечется по кругу, не может покинуть его, потому что хоть на миг перестать об этом думать – значит забыть, перестать посылать поисковые сигналы – значит дать ей провалиться в трещину.

Краем глаза вижу у кассы Делилло. Не могу сказать, слушает он разговор или нет – он покупает клейкую ленту, респираторы и фонарь.

– Собираете аварийный пакет? – спрашивает его кассир.

– Весенняя уборка.

Он взглядывает на меня, рассеянно, мы встречаемся глазами, но я тут же отвожу их.

Покупаю лампочки. Почему-то мне хочется им всем крикнуть: «Вы ничего не видите, ничего не хотите знать, а мир изменился, поднялось какое-то зло, подобное змию из ада, высунуло из подполья чешуйчатую голову и схватило кусок свежатинки!»

А разговор у них такой пригородный, такой безмозгло-местный, что это невыносимо. Я выхожу, почти выбегаю, хватая ртом воздух.

Паническая атака, будто на меня вдруг обрушились мое знание о разновидности этой тьмы, мои не совсем отрешенные переживания на такие темы.

Я напоминаю себе, что это сделал не я. Но даже просто знать, просто чувствовать, просто быть более других знакомым с импульсами, позволяющими творить такие вещи, – от этого неуютно. Сам себе кажусь отдельным от себя человеком, подозреваемым. Собственная деградация, отвратительное впадение в прелюбодеяние, внутрисемейное убийство – мысли о них подступают и выводят меня из строя.

А она, оказывается, у меня на крыльце и ждет, будто ничего и не случилось.

– Мне стало страшно, что тебя нет.

– В каком смысле нет?

– Что это ты пропала.

– О чем ты?

– О той девушке.

– Какой?

– Ты что, слепая? Ты не видишь объявления по всему городу и телевизор не смотришь?

Она молчит. Все она знает, но говорить об этом не хочет.

– А я тебя видела, – говорит она. – Возле магазина, ты котят раздавал.

– Ты там была?

– Это мой магазин.

– Что же ты ничего не сказала?

– Мне нравилось на тебя смотреть.

– А что я делал?

– Котят раздавал.

– Ты за мной подглядываешь?

Она меняет тему:

– Ты всех котят раздал в хорошие руки?

– Одного пришлось оставить.

– Для дочки?

– У меня нет детей.

– Ага-ага, – говорит она так, будто я вру. – Ты их просто одолжил на время…

– Хочешь знать правду?

Она молчит.

– Мой брат, владелец этого дома, сошел с ума.

– Ну и что? Свой псих в каждой семье есть.

– В этом доме произошло убийство.

Я сам думаю, не потому ли я заостряю фразы, что она меня раздражает.

– Правда?

Едва заметно киваю, будто вдруг понял всю жуть своих слов.

– Это еще до того, как ты дом купил?

– Я же сказал, это не мой дом.

– Ага, ага. Не врубилась еще. – Она кладет ногу на ногу, устраивается поудобнее, собирается. – Ладно, готова слушать.

И все оказывается так коротко, будто вся история всосалась обратно в глубокий эфир, будто джинн трагедии устремился обратно в бутылку – моя собственная вина, мое понимание, что я еще ни с кем на самом деле об этом не говорил.

– Мой брат убил жену.

Долгая пауза.

– Намеренно?

– Трудно сказать, – отвечаю я.

– Это ужас.

– Жуть, – соглашаюсь я и понимаю, что если не считать звонка в «Скорую», когда Джордж убил жену, я никому еще об этом не рассказывал.

– Да, это и правда меня огорошило. Ты сам это придумал? Вроде городской легенды-страшилки?

– Зачем? Это увеличило бы мою привлекательность? Вот такова моя большая тайна, а у тебя какая?

Я пытаюсь ее разглядеть. Какого цвета у нее глаза? Почему ничего не осталось у меня в памяти? Я думаю снять ее на телефон – ее с котенком, что-то, за что можно зацепиться, проанализировать, предъявить как вещественное доказательство, если надо будет. Она одета небрежно, и это ее молодит. Волосы не светлые и не темные, не густые и не редкие, обрамляют лицо, как у сотни других. Она похожа на всех и ни на кого. Только руки слегка ее выдают: кожа на пальцах немного дряблая, а они тонкие и хрупкие, почти как у обезьянок. Несколько коричневатых пигментных пятнышек на тыльной стороне руки – возраст. Я смотрю ей в лицо. Она и похожа и не похожа на пропавшую, чью фотографию я распечатал и положил по центру стола Джорджа.

– Ты не хочешь мне рассказать?

– Перестань, а? – просит она. – Ты меня отпугиваешь. – Она переводит дыхание. – Почему ты не спрашивал у них, есть ли в доме другие животные, станет кошка жить в доме или на улице и не будет ли новый владелец так добр послать тебе фотографии котенка?

– Насколько близко ты подобралась?

– Ты не в настроении, я пойду, наверное, – говорит она, но не двигается с места. – Я видела ту сцену, когда ты заспорил с продавцом из зоомагазина, и пришлось перенести стол.

– А ты видела, что мы помирились, и я ему двух последних котят отдал?

Она отрицательно мотает головой:

– Наверное, я ушла раньше.

– Мне нужно что-нибудь о тебе знать.

– Я играю на флейте, – сообщает она.

– Еще что-нибудь.

– Диплом по французской литературе, библиотечное дело дополнительно.

Я киваю.

– Хотела вырасти и стать шпионкой, – говорит она.

– И на кого хотела шпионить – на нас или на них?

– На них, – отвечает она не задумываясь. – Никогда не считала себя одной из нас.

– С чего ты решила сегодня сюда прийти?

– В прошлый раз я у тебя видела дождевой душ в ванной и подумала, не позволишь ли ты мне его попробовать. Я тебе даже подарок привезла.