Книга Сады диссидентов - Джонатан Летем

* * *

Вот тогда-то Серджиус и обратился. А от чего именно он отказался, обратившись, – он и сам не понимал. Наверное, от невинности. А еще, может быть, от слишком нежелательного опыта. Обратившись, он отвернулся от пассивного изучения хаоса, от своей семьи, от коммуны и от города, который их окружал, предпочтя всему этому две дисциплины, предложенные ему Мерфи: гитару и квакерство. Требовал ли вообще директор, чтобы Серджиус ходил на уроки в те первые месяцы? Если Серджиус и ходил тогда на уроки, он этого совершенно не помнил. Он только помнил, как сидел в столовой рядом с Мерфи и другими учениками, которых привлекало покаянное и монашеское мировоззрение учителя музыки, а вокруг мелькали заносчивые старшеклассники.

Весь остальной Пендл-Эйкр превратился тогда просто в бессмысленный, бессодержательный мусорный шум, посреди которого сидел Мерфи с гитарой – в комнатах полуподвальной квартиры, где на полках стояли книги, откуда реформированный хиппи зачитывал что-то вслух без всяких объяснений, многозначительно кивая головой, нарушая тишину только для того, чтобы задать вопрос или снова коснуться струн, между делом вскрывая пачку с сухими крендельками – мол, не стесняйтесь, угощайтесь. В целом поведение Мерфи, его добровольное стремление лишить себя всяческих чувственных радостей имело какое-то отношение к слухам – передававшимся шепотом, но уверенно, – о том, что он обтарчивался в сто раз чаще, чем самый обторчанный пижон из числа старшеклассников, щеголявших в куртках а-ля “Лед Зеппелин”, и – что уж вовсе не смешно – о том, сколько клеток мозга он разрушил, отпустив на все четыре стороны. На этих-то слухах и держался тихий авторитет Харриса Мерфи. Выздоровление Мерфи от угара шестидесятых, от того мира, что лежал за стенами Пендл-Эйкр, было чем-то сродни тому преодолению, которое совершал восьмилетний Серджиус, отходя от воспоминаний о Нью-Йорке, о Томми и Мирьям, об их жизни – такой же непостижимой, как и их смерть. Все идеально сходилось.

А потому Серджиус решил стать не только хорошим гитаристом, но еще и самым праведным из “друзей”. Так сказать, квакером-вундеркиндом – ведь он жил в среде, где было с кем посоревноваться на этом поприще. Молитвенное собрание по воскресеньям считалось факультативным – тогда, быть может, дети, которые уезжали на выходные домой, не чувствовали, будто что-то пропускают, – но все равно на собрание приходили десятки учеников, чтобы позаниматься в тишине чем-нибудь, ощутить себя соучастниками общего действа, но ни в коем случае не для насмешек. Некоторые ребятишки даже поднимались с места, чтобы засвидетельствовать, что ощутили в себе Свет. А вот утренние собрания перед уроками были обязательными, а потому на них приходило гораздо больше народу; многие ученики Пендл-Эйкр использовали это время для того, чтобы быстро выполнить домашнее задание, которое поленились сделать накануне вечером. И при каждой возможности – и утром в будни, и по воскресеньям, мальчик-сирота, усыновленный всем Пендл-Эйкром, с яростной решимостью бросался навстречу Свету, и не было в квакерской общине никого, кто хоть раз сказал бы ему, что он делает это неправильно. По логике квакерского учения – по крайней мере, каким оно виделось ему вначале в воскресной школе на Пятнадцатой улице, а потом в пересказе Харриса Мерфи, – делать это неправильно было просто невозможно.

А может быть, все-таки был один неправильный способ. Примерно через месяц после гибели родителей Серджиус ненароком нарушил Заповедь об умеренности. Это произошло из-за того, что Мерфи дал ему почитать одну книжку – не то чтобы квакерскую, нет, хотя в ней и проглядывался типично квакерский интерес к темнокожим народам и их исконным традициям. Книжка называлась “День мертвецов: мексиканские мифы и народные сказания”. Быть может, желая как-то компенсировать некоторую скудость квакерских представлений о загробной жизни, Мерфи вручил несчастному ребенку эту книжку, которая кишела всякими веселыми скелетами, добродушными привидениями и предками-зомби, которых зачастую зря боялись, потому что ничего плохого они не замышляли. Эти живые трупы из мексиканских преданий обладали утешительно люмпенской наружностью и разгуливали по какому-то забавному пыльному миру, не слишком-то отличавшемуся от того мира, где они крестьянствовали или торговали в лавке до того, как оказались в сырой земле. Кроме того, эта книжка как бы напоминала Серджиусу: Твои родители пропали к югу от границы – они умерли в краю, где говорят по-испански. Так что, может быть, эта книжка должна была ответить на вопрос, где же именно их настигла смерть.

Несколько недель Серджиус повсюду таскал с собой эту книжку, будто нового “Фердинанда”. Особенно ему полюбилось сказание о некоем Педро, старший брат которого свалился со стремянки и умер. По просьбе этого старшего брата, над его могилой в землю вкопали какой-то дымоход или говорящую трубу, так чтобы через нее передавать вести из другого мира. И вот Педро стал исправно ходить на кладбище. Он каждый день общался через трубу с покойным братом и беседовал с ним о всяких приземленных, будничных делах: о земляных червях, об урожае, о видах на дождь и о том, как странно вышло с той самой стремянкой, с которой свалился брат. Ее пришлось продать из-за войны, а брату повезло избежать войны благодаря смерти, а теперь вот и самого Педро судьба пощадила, ибо местный закон гласил: семью нельзя лишать обоих сыновей.

Три недели подряд Серджиус приносил с собой ту мексиканскую книжку на воскресные собрания, а однажды, после привычного молчания и пары спонтанных выступлений – учителя и ученика постарше, – он вдруг встал, прокашлялся и прочитал вслух тот рассказ про Педро и могилу его брата. Он как бы хотел сказать этим выступлением: Поглядите, все хорошо. Умершие по-прежнему рядом с нами. И со мной тоже все хорошо. Не надо все время показывать мне, как вы меня жалеете.

В первый день, после того как он прочитал этот рассказ молчаливым слушателям, они, в порыве благодарности, чуть не задушили его. Конечно, такой способ поведать о нахлынувшем откровении здесь не принят, но чтобы восьмилетний малыш, да еще оказавшийся в таком непростом положении, вообще сумел это сделать, – что-то неслыханное, браво! Мерфи отвел его в сторонку, пожал ему руку – хотя от него-то, пожалуй, еще можно было этого ожидать, но затем стали подходить почти незнакомые учителя, и даже сам директор, и две школьницы постарше. Словом, Серджиус в одночасье стал чуть ли не звездой – священным образцом идеала, к которому и стремилось такое заведение, как Пендл-Эйкр.

А потому в следующее воскресенье Серджиус снова прочитал тот рассказ.

В этот раз на его чтение откликнулись уже не столь многие и не с таким энтузиазмом. Мерфи просто похлопал его по спине и предложил поупражняться на гитаре. Ну, к чему требовать новых благодарностей? Похоже, Серджиус уже не казался какой-то новинкой или диковинкой, в нем начали видеть постоянное вместилище Света. Рассказ про Педро, прочитанный вслух во второй раз, нисколько не потерял своей глубины, не утратил он ее и за те десятки раз, что Серджиус читал его про себя. Напротив, смысл его как будто расширялся. Смерть – сущий пустяк! И пусть все поймут это так же ясно, как понял он.

Когда Серджиус принялся читать рассказ третье воскресенье подряд, директор пригласил его на небольшую прогулку и дал ему кое-какие дружеские (в смысле – квакерские) советы, порекомендовав “умеренность во всем”.