Книга Обращенные - Дэвид Сосновски

— Идите и занимайтесь своими мужскими делами, — сказала Роз. — Прямо сейчас.

— Вот-вот, — добавила Исузу, открывая нам дверь. — Сматывайтесь.

И мы смылись, как хорошие мальчики, и вот какое мужское дело я выбрал. «Тиззи».

— Да, — говорю я, расплачиваясь за нас обоих. — Здесь я встретил Роз.

— Ха, — замечает он, как мне кажется, несколько легкомысленно.

Он озирается, разглядывает танцовщиц, манчкинов, отражения в вездесущих зеркалах.

— Вы часто бываете в таких местах? — спрашивает он.

— Когда-то я сюда заглядывал время от времени, — это, конечно, вранье. — Я не сказал бы «часто». И больше не хожу.

Само собой.

— Однако мы здесь, — возражает Робби, занимая место.

— Ладно, — допускаю я.

— Почему?

— Потому, что женская часть населения изгнала нас, чтобы поболтать о нас в наше отсутствие.

— Нет, — говорит Робби. — Почему здесь? Почему в этом месте?

— Потому что все мужчины этим занимаются, — отвечаю я. — Нам сказали «занимайтесь своими мужскими делами», так что остается только следовать указаниям.

— Чьим указаниям? — спрашивает Робби. — И кто за это платит?

Он сидит, положив обе руки на стол перед собой, ладонями вниз. Его черные глаза, точно потухшие фары, смотрят прямо на меня.

— Хм-м-м… — я пожимаю плечами. — За то, что я угощаю?

Конечно, я не могу назвать ему настоящую причину. Я не могу сказать ему, что я все еще надеюсь получить еще один шанс сбить его с толку, увидеть суть, что затаилась под этой заученной телевизионной улыбкой. Я не могу сказать о диктофоне, который захватил с собой, не могу сказать о том, как вращаются в ожидании неосторожного слова крошечные колесики — слова, которое обречет его на вечное проклятье холостяцкой жизни. И у меня остается все меньше и меньше надежды, что оно когда-либо прозвучит. По крайней мере, из уст Робби.

— Слушайте, — говорит он, все еще таращась на меня — только на меня, несмотря на все дорогостоящие отвлекающие моменты, окружающие нас. — Не хочу показаться ханжой или еще чем-нибудь таким, но я не большой поклонник вуайеризма.

Он умолкает и прерывает контакт наших взглядов, но только для того, чтобы приступить к созерцанию собственных рук.

О да, конечно!

Конечно, Роберт Литтл из «Шоу Маленького Бобби Литтла» просто не может быть большим поклонником платного вуайеризма. О чем только я думал?

— Думаю, я из племени тех людей… — продолжает Робби. — Знаете, из тех, что думают, что телекамеры крадут душу. Только если говорить обо мне, они украли всю мою жизнь, вплоть до…

Он наводит указательный палец на свой глаз, словно пистолет.

— Пока я не стал таким, как все. Таким же скучным.

Я отключаю диктофон, лежащий у меня в кармане. Я позволяю Робби спасти свою душу — душу, существование которой я снова вынужден признать. Снова и снова.

Проклятье.

— Так… — говорю я, поскольку мне не терпится сменить тему разговора.

— Так… — одновременно со мной говорит Робби, поскольку ему хочется того же самого.

Мы неловко смеемся. Неловко умолкаем. Молчим. Сидим. Я протягиваю свою пустую руку ладонью вверх, уступая трибуну своему вынужденному гостю.

— Каково это было — растить ее? — спрашивает Робби, чтобы снова дать мне слово. — Каково это — быть ее папой?

Говорят, что вирус Эбола — раньше, когда им еще можно было заразиться — убивал, превращая внутренние органы своей жертвы в жидкость. Сердце больного кровоточило, потом таяло, и только после этого сдавало.

Я сдаю. Сдаюсь.

Маленький Бобби Литтл человечнее меня. Даже человечнее, чем я пытался быть.

— Кошмарно, — говорю я, улыбаясь Робби. — Это был самый замечательный кошмар, который вы только можете себе представить.

— Думаю, я понимаю, — говорит Робби, многократно выслушав мой лепет по поводу того, Что Для Меня Значит Быть Отцом. И добавляет: — Насчет этих мест.

Я не улавливаю связи, и Робби поясняет.

— Я не о стриптизершах, — говорит он. — Я о них.

И он указывает глазами на якобы-детей, окружающих нас.

— Вы искали Исузу еще до того, как поняли, что должны уйти отсюда, чтобы ее найти.

Я чувствую примерно то же самое, что чувствовал, когда Роз заглянула за мою жалкую попытку оправдать свое наигранное хладнокровие. И говорю то же самое, что Роз сказала тогда:

— Я попал.

— Так… — говорим мы вместе.

Снова. Снова смеемся — возможно, на этот раз чуть более непринужденно. Робби уступает мне трибуну, а я возвращаю ему предложение.

— Кем были ваши родители? — спрашиваю я.

— Понятия не имею, — откликается Робби. — У меня их не было.

Пауза.

— Я имею в виду, биологически они были, но я никогда их не видел. У меня был режиссер. Была съемочная бригада. Был штат охранников, руководитель и совершенно очаровательный инструктор. Но родители? Нет, правда. Таких, как вы и…

Робби умолкает.

Он больше не разглядывает свои руки, он смотрит куда-то вперед, через мое плечо. Я оборачиваюсь… Да, вот они мы, отраженные в одном из многочисленных зеркал заведения под названием «Тиззи».

Говорят, девочки ищут мужчин, похожих на их отцов, и не нужно более красноречивого тому подтверждения, чем картина, которую я вижу. Робби — и я рядом: те же короткие темные волосы, такая же нежная, как у ребенка, кожа, такие же глаза навыкате. И конечно, такие же клыки, торчащие в уголках ртов, улыбающихся одинаково напряженно после одновременного, одинаково потрясающего узнавания.

Робби — первый из нас, кто обретает дар речи и начинает разговаривать.

— Вы знаете какие-нибудь другие мужские заведения? — спрашивает он. — Где не так много…

— …зеркал?

Я оставляю машину на стоянке, и мы проходим несколько кварталов по Детройт-Ривер. Небо над головой запорошено звездами — в точности как в то время, когда я был ребенком, прежде чем ночь загадили искусственным светом. Вот еще одна хорошая вещь, которую сделали вампиры. Наши глаза-зрачки требовали, чтобы мы отказались от уличного освещения и позволили звездам вернуться в нашу жизнь.

— Когда я был ребенком, — говорит Робби, запрокидывая голову, — мне никогда не позволяли выходить на улицу. Это было слишком опасно. Окна в моей спальне, которую снимают в шоу — не настоящие. Это что-то вроде спецэффекта. Голубой экран. На экране дублировалось то, что происходило снаружи, но единственное время, когда я это видел — это когда просматривал запись. Исузу думает, что я смотрю на себя, когда просматриваю эти старые повторы. Ничего подобного. Все, что меня интересует — это дневной свет, который они не позволяют мне видеть.