Книга Литературный призрак - Дэвид Митчелл

— Ты что, ма, о чем мне рассказывать? Я тебя не видел полгода, только слушал твой голос на пленке. Это ты рассказывай, где была! Правда, па?

— Джон Каллин, ты научил нашего сына отвечать на вопросы старших или нет?

— Потерпи, Мо, прорвемся. А я всего лишь отец, бесправное существо. Пойдемте пить чай.

Лайам отдувается:

— С удовольствием!

Планк в восторге кружит вокруг нас.

За первую неделю пребывания в Гонконге я успела сделать крайне мало. Я все время терялась и путалась в подземных, надземных и наземных проходах, переходах и переездах. Казалось, четверть населения земного шара очутилась на территории в несколько квадратных миль. Хью абсолютно прав. Обнаружить меня в этом муравейнике невозможно, если только я не буду выходить в компьютерные сети. Но после швейцарской истории меня не покидает ощущение, что я потерпела аварию на чужой планете, где неприкосновенность и права личности возможны скорее как счастливое стечение обстоятельств, чем как норма.

— Наплюй на свою щепетильность, — посоветовал мне Хью, — И научись мысленно делать то, чего не можешь на деле.

Всего за каких-то пятьдесят долларов мне смастерили фальшивый английский паспорт.

За войной я наблюдала по телевизору. Вглядывалась в вооружение, которое описывали, расхваливали и превозносили: ракеты СКАД против «Гомера», Бэтмен против Джокера. Война была давно выиграна, доступ к дешевой нефти получен, но это уже не имело значения. Требовалось проверить эффективность новой техники в боевых условиях, а заодно избавиться от излишков оружия на складах. Противнику — несчастным призывникам из этнических меньшинств — была уготована участь подопытных кроликов. Моих подопытных кроликов. На них будут испытывать мой «Красп».

Я наговорила письмо на магнитофон и почтой послала запись Джону по цепочке: Шивон в Корк, из Корка в Балтимор Трионе, тетушке Джона, оттуда отцу Уолли и, наконец, Джону. Я молила Бога, чтобы мою посылку не выследили, чтобы она доползла до адресата незаметная, как улитка.

Хью неожиданно послали в командировку в Петербург, и я осталась одна-одинешенька, никому не известная, никому не нужная. Коробку со стодолларовыми банкнотами спрятала в морозильнике среди пакетов с зеленым горошком. Что-то подозрительно хорошо удался мне мой побег. Никаких попыток похитить меня со стороны мифических преступных кругов, о которых столько болтают. Или Техасец блефовал? Хотел запугать меня, чтобы я поехала в Сарагосу?

Что теперь?

Мы создаем модель, чтобы объяснить природу, а модель занимает ее место и гонит природу прочь со двора. В своей преподавательской практике я столкнулась с тем, что многие студенты считают, будто атом в самом деле состоит из твердого ядра, похожего на звезду, и из маленьких шариков-электронов, которые, как планеты, крутятся вокруг него. Когда я говорила, что никому не известно, что из себя представляет электрон, они широко раскрывали глаза, как будто я назвала солнце арбузом. Самый начитанный из студентов мог поднять руку и спросить: «Доктор Мантервари, разве электрон — это не волна вероятности, обладающая зарядом?»

На что я любила ответить: «Лично я предпочитаю думать, что это танец».

Если перенестись на сорок лет назад и на две мили правее фермы «Игаган»… Между кленами — дом, на втором этаже — комната, между половицами — щель. После того как меня укладывали в постель, я иногда отодвигала коврик и подглядывала за гостями. Мама в белом платье и ожерелье из искусственного жемчуга, папа в черном костюме. На граммофоне крутится новая пластинка, привезенная из Дублина.

— Нет, Джек Мантервари, не так! — бранится мама. — У тебя обе ноги левые! И к тому же слоновьи.

«Чайнатаун! О, мой Чайнатаун!»[77]— выводит, потрескивая, граммофон.

— Давай сначала, Джек.

Их тени танцуют на стенах.

А что теперь? Что теперь?

Я остаюсь ученым, даже когда о том никто не знает, кроме меня. Одна идея зрела во мне и прорвалась, когда я торговалась на рынке, покупая грейпфруты. Грейпфруты были розовые, как заря. Нужно очистить идею квантового распознавания до сердцевины, разобрать на дольки базовых принципов, а потом собрать заново, включив нелокальность в число базовых принципов, вместо того чтобы пытаться отгородиться от нее. Когда я расплачивалась за грейпфруты, идея стала принимать обличье формул. Я купила в канцелярском магазине черную тетрадь в кожаной обложке, села рядом с каменным драконом и исцарапала выкладками восемь страниц, пока мысль не пропала.

Моя жизнь день за днем, неделя за неделей текла все более уныло, но по определенному распорядку. Я вставала около часу дня, обедала в ресторанчике через дорогу, где подавали дим-сум. Его держал старик-альбинос. Я сидела в углу, листая «Экономист», «Юридический справочник», кулинарную книгу Дели Смит — первое, что попадалось под руку в квартире Хью. Бывали счастливые дни, когда чистильщик обуви, он же de facto почтальон, приносил прочные конверты, адресованные Хью. В них были пленки со звуковыми письмами от Джона. Я проигрывала их за своим дим-сумом на плеере Хью, снова и снова. Джон присылал свои новые музыкальные композиции, новые стихи.

Несколько записей посиделок в «Лесовике». А иногда просто звуки — блеянье овец, скрип весел, пение жаворонка, шум ветряной мельницы. Если Лайам бывал дома — его голос. Летняя ярмарка. Фастнетская гонка. Я слушала и мысленно бродила по Клир-Айленду. Я до дна выпивала чашу тоски, но на дне всегда находила утешение.

Ближе к вечеру я садилась за свой хромоногий столик и продолжала работу с того места, на котором остановилась под утро. Я работала в полной изоляции: переписываться по электронной почте с теми немногими людьми, которые могли бы мне помочь, было слишком опасно. Я испытала огромное облегчение, словно вырвалась на свободу, оттого что избавилась от необходимости отчитываться перед Хайнцем Формаджо и прочими кретинами. У меня были отцовская авторучка, черная тетрадь, коробочка дисков с полным набором данных по всем экспериментам, когда-либо проводившимся в лаборатории, и еще разного софта и железа на тысячи долларов, все куплено у сикхских джентльменов: их ассортименту мог позавидовать «лайтбоксовский» отдел снабжения. По сравнению с Кеплером, который рассчитал траекторию Марса при помощи одного гусиного пера, жить было можно.

Несколько раз меня заносило не в ту степь. Пришлось отказаться от матричной механики в пользу виртуальных чисел. На несколько недель меня задержала обреченная на неудачу попытка примирить парадокс Эйнштейна — Подольского — Розена с бихевиористской моделью Кадуаладра. Для меня это было время предельного одиночества. Шахматисты, писатели и мистики знают: повинуясь озарению, заходишь в дебри. Бывали дни, когда я просто сидела, тупо уставившись на струйку пара над чашкой кофе, или на пятна обоев, или на закрытую дверь. А бывали дни — и в струйке пара, в пятнах обоев или на поверхности двери я находила еще один ключ к разгадке.