Книга Серебряный меридиан - Флора Олломоуц

Я состою

Холмы раскрыло русло древних мыслей, Хитин с песком намыло по ручью, Там соль земли слежалась костью белой. Из мела Я состою.

Пронзая шилом огненные букли, Вонзив зубец в прозрачную струю, Сверкает знак, и в сердце — слышу стук ли? Из буквы Я состою.

Из каравая суток вынут час, Но нет — на большем я не настою. Я двадцать пятый кадр вижу в нас. Из глаз Я состою.

Под переплетом жить и быть не ново. Когда мы собираем жизнь свою По слову из предшествий жизни словно, Из слова Я состою.

Но, если быль рассудок видит плохо, И что я? Верю? Знаю ли? Люблю? — Вернуться в быль довольно лишь предлога — Из вздоха Я состою.

Мне знакомо чувство схожести с другим, от меня далеким. Оно приходит всегда, когда я слышу музыку в исполнении одного музыканта. То же чувство, но многократно усиленное, пришло, когда, дочитав «Перспективу», я не решалась закрыть последнюю страницу.

Лицо Джима. При первой же встрече показалось знакомым. Он, знающий обо мне все, меня не зная, был рядом на расстоянии прикосновения. Чувства стремительнее сознания. В первые минуты, чтобы осознать происходящее, мне нужна была пауза, а ее в моем распоряжении не было. Как оказалось, это не только не помешало, но и помогло всему, что произошло с нами потом.

О своей жизни в течение двух последних лет до встречи с Джимом я думала теперь не иначе, как о своем восстановлении. В сборнике «Взоры рысьеглазых» я написала:

Я только что прозрел или родился… Смотрю я молча. В сердце и в висках Сознанья нет. Но вес мой перелился. В сосуд… На свет? На волю? Я в тисках?

Вдруг — словно шелк в ладони. Шум и всплески — О грешное, тяжелое кольцо. Я знаю контур… купол Брунеллески… Флоренции цветущее лицо…

Я ощутил — не краскою, не звуком Я на земле. Дышу или… стою? Вдруг: больно мне! И правда — точно руку Вложили с чем-то тяжким… в грудь мою.

Я словно что-то видел, что-то слышал. Но где я был — не знаю ничего. От голоса меня тревожат вспышки В глубокой мгле сознанья моего.

Ожоги тренья… словно озаренья… Горят в локтях, ладонях и ступнях. Нас обжигают первые мгновенья, Как родниковый ключ в камнях, в корнях,

Ключ ледяной…

7 декабря мы начали записывать аудиокнигу — роман Джима «А лучшее в искусстве — перспектива».

— Свой театр у микрофона — это моя мечта. Давняя, — призналась я после очередной записи.

— А просто театр?

— Тоже мечта, только в степени.

Театр — неожиданный зигзаг удачи, как оказалось, развернувший передо мной прямое до горизонта полотно дороги всей судьбы.

Я посвятила Маффина в свои сердечные тайны. Самый близкий из моих друзей сказал мне то, в чем я не решалась признаться самой себе.

— Работать для театра и в театре — разве это не твое?

— Мое.

— Так чего же ты ждешь?

— Не я жду, а Джим.

— Мне кажется, ты не замечаешь очевидного.

— Может быть. Или мне кажется это слишком хрупким. Но мне это нравится. Вот послушай:

Куда дорога поведет, Куда придет мой путь далекий? Я на восток смотрю, на доки, И будто сердце к ним зовет. Как нетерпением полны Теперь идущие недели! Ты знаешь, как всегда радеют Для исполнения мечты?

Помню, как мы играли в снежки в Эджерли-Холле на лужайке перед домом в первый день Рождества, которое в том году выдалось на удивление снежным. Джим в мягких вельветовых джинсах, тонком джемпере поверх белой футболки, с длинным шарфом на шее, в короткой расстегнутой куртке армейского покроя, соскочив с каменной террасы, перемахнул через парапет, слепил первый снежок и запустил в меня. Девчонки — Линда, Энн — не отставали. Только Форд держался, пока Мартин не повалил его в снег. Было хорошо здесь среди дорогих мне людей. Прошло всего несколько дней, когда я проснулась с ощущением, что это мой дом. Десятого января наступила моя любимая зимняя оттепель, когда снег, особенно на склонах, превращается в зернистое крошево и становится скользким настолько, что будь то обувь, лыжи или шины, все теряет сцепление и разгоняется с холодящей скоростью. Тишина и свежий воздух под пасмурным небом. Мягкий, влажный, теплый и прохладный одновременно. И шум в нем откуда-то из-за горизонта. Весна издалека уже идет сюда, к Эджерли-Холлу.

А я все приглядываюсь к Джиму. Мне почти не приходилось общаться с людьми, так подолгу и часто живущими за городскими пределами. Он — неотделимая часть природы. Точно дерево или облако. Его глаза глядят так же, как смотрят листья клена или, скажем, боярышника. Я не первая заметила это.

Деревья, только ради вас, И ваших глаз прекрасных ради, Живу я в мире в первый раз, На вас и вашу прелесть глядя. Мне часто думается, — Бог Свою живую краску кистью Из сердца моего извлек И перенес на ваши листья.

И если мне близка, как вы, Какая — то на свете личность, В ней тоже простота травы, Листвы и выси непривычность [192].

Это и о Джиме. «От простоты травы» и «выси непривычности» его естественность и природная мудрость, широта взглядов и уверенность в себе, что так выделяет его и привлекает к нему.

Широкие окна библиотеки со стороны главного фасада дома смотрят на газоны, реку, просторные поля за ней и лес, изогнутый подковой, на горизонте. Справа видны мост и подъездная дорога. Она скрывается за правым крылом дома.

Стол Джима. Два компьютера, много книг — о Шекспире, по истории книгоиздательства, iPhone, итальянский лавр и розмарин в небольшой вазе за настольной лампой, шкатулка для ключей, портрет Голсуорси в ореховой раме. Стол светлый и добрый. На стене за спинкой рабочего кресла — панорама Лондона времен Елизаветы со стороны реки. На противоположной стене — Венеция. Я понимала, что он чувствует, работая здесь, защищенный светом настольной лампы. Однажды испытав, уже не можешь отказаться от этого наслаждения. И еще здесь я попала в мир совершенного покоя. Словно наступили минуты звонкой тишины после шторма. Дождь прошел. Блестит гравий, дышит воздух, солнце появилось без помпы и суеты. Лучистое видение сияющего мира. Поэзия жизни.