Книга Эдинбург. История города - Майкл Фрай

Хогг действительно затрагивает вопросы религии, но с точки зрения искусства, а не теологии. Стимулом является кальвинистская ересь — антиномизм, утверждающая, что Божью волю нельзя осуждать даже тогда, когда совершаются самые гнусные преступления, поскольку она предопределяет спасение. Эта сухая логика оживает в сложном взаимодействии действующих лиц и происшествий, при этом большая часть событий происходит в Эдинбурге перед самым заключением Унии в 1707 году. В воздухе ощущается такое напряжение, что, просто пройдя по Солсбери-Крэгз, можно испытать галлюцинации, тогда как Старый город становится великолепной декорацией для еще более серьезных обманов восприятия и исчадий разума. В один из моментов истории враждебные друг другу толпы вигов и якобитов мечутся туда-сюда по переулкам и дворам, исчезая и вновь появляясь, и наконец сталкиваются и дерутся, две группы, принадлежащие к одной и той же стороне. Они понимают, что совершили, только тогда, когда им, окровавленным, побитым, покрытым синяками, оказывают помощь одни и те же врачи. Такова суетность человеческого восприятия и дела человеческие в целом.

В произведениях Уилсона подобной глубины никогда было, но при этом именно ему в те времена достались внешние атрибуты серьезного интеллектуала. Отметим, что он почти не пытался преподнести студентам какие-либо знания по нравственной философии, а лекции ему писал один из услужливых приятелей. Если он и сыграл какую-то роль как педагог, то это происходило скорее в его собственном салоне, в доме на Энн-стрит. Без сомнений, его друзья-гуляки приходили туда тоже, но все же эти вечера носили скорее богемный характер, благодаря присутствию людей искусства, живописцев и скульпторов. В бесшабашных «Ночах» порою обнаруживается и другая сторона Уилсона как человека восприимчивого, в том числе и то, что он был знатоком шотландской художественной школы. Он сдружился с живописцами Александром Нэйсмитом, Генри Реберном и Дэвидом Уилки, а также со скульптором Джоном Стиллом.

Нэйсмит продолжил традицию, уже столетие практиковавшуюся шотландской школой, а именно: поехал совершенствоваться в Италию. Там он делал копии работ старых мастеров в тех городах, где они выставлялись. Для отдыха он писал собственные картины, в которых изображал окружающие сельские пейзажи. Как замечал журнал «Блэквуде», его зрелые шотландские пейзажи, в основном изображавшие горные районы Шотландии, но иногда и Лотиан, демонстрировали «гениальное владение перспективой». Тем не менее если в этих картинах неправдоподобно много солнечного света, а свет выхватывает деревья настолько темно-зеленого цвета, что можно принять их за кипарисы (которых на его прохладной родине быть не может), причиной, возможно, явилось итальянское влияние. Позднее, изучив французскую и голландскую пейзажную живопись, Нэйсмит стал ближе к северному реалистическому стилю. В результате он приобрел классическую сдержанность, которой придал романтический оттенок, и это сочетание стало его собственным оригинальным стилем. Он считал, что повторяет природу: «Чем ближе к ней, тем лучше», — говорил он. Когда Нэйсмит скончался в 1840 году, Уилки сказал: «Он был основателем пейзажной школы в Шотландии и, благодаря своему вкусу и таланту, многие годы успешно выполнял патриотическую миссию — обогащал родной край изображениями романтических пейзажей».[318]

Реберн также провел некоторое время в Италии. Он стал мастером портрета и, вернувшись на родину, с готовностью изображал на холсте великих и достойных людей Эдинбурга. Если нам сегодня может показаться, что мы знакомы с ними лучше, чем с шотландцами любых других эпох, то это благодаря живому и откровенному искусству Реберна. Его внутреннее чувство заставляет в этом сером городе изображать то, как в действительности выглядят модели, и не подчиняться каким-либо предубеждениям по поводу того, как им полагается выглядеть. При этом удается показать не только физический, но и нравственный облик; он рисует их характеры, а не просто черты лица. Наиболее интересны для него те, кто успел пожить и чье лицо отражает прожитый опыт, — например, женщины в возрасте. У него отлично получались и вожди горных кланов, грубоватая мощь которых проступала сквозь внешний лоск, нанесенный ради соответствия столичным вкусам, — это живописный аналог того, что в литературе делал Скотт в романе «Уэверли» или в поэме «Дева озера». Что касается самого сэра Вальтера, Реберн создал два его портрета, первый из которых изображает юношу, неугомонного поэтического гения, готового ярко вспыхнуть в этом мире, а второй — человека пожилого и умудренного, которого невзгоды сделали еще более гуманным. Роберт Луис Стивенсон писал, что Реберн способен «мгновенно преодолеть всю скрытность и смущение модели и представить лицо человека ясным, открытым и умным, таким, каким оно бывает в наиболее свободные мгновения жизни».[319] Если он романтичен, то не сентиментален. Он не упрекает и не высмеивает. Живописца и его моделей объединяют общие установки и ценности. Здесь классическая шотландская культура предстает на всеобщее обозрение.

В главе 21 романа «Антиквар» (1816) Скотт отдает должное третьему художнику, бывавшему в салоне на Энн-стрит: «Внутри домика можно было видеть сцену, которая могла бы стать картиной нашего Уилки, чьи очаровательные полотна отличает тончайшее чувствование природы». Уилки ответил, что после этих слов «чувствует себя в долгу», поскольку «невидимой рукой в „Антикваре“ Вы возвысили меня и назвали меня, скромного живописца печалей нашей родины, своим соотечественником». Такая скромность была для художника типична. Родившийся в Хоу-оф-Файф, в семье священника из области Калтс, молодой Уилки переехал в Лондон, чтобы изучать искусство портрета, — в этом он преуспел, пусть и не добился таких выдающихся успехов, как Реберн. И все же его портрет Скотта с семейством в Абботсфорде стал шедевром непритязательной сдержанности, признанный в Шотландии за сочувствующее понимание частной жизни, но оскорблявший вкусы в Англии тем, что изображена на нем «вульгарная группа», недостойная «элегантного поэта». Это стало для Уилки направляющим моментом, и он обрел подлинный талант в жанровой живописи, где изображал сцены домашней жизни неизвестных персонажей. Здесь он возродил стиль, практически исчезнувший в европейском искусстве со времен золотого века голландской живописи. Его картины интересны не только, как композиции, но и своим социальным контекстом, который может быть комичным или трогательным. Такая живопись бывает чрезмерно сентиментальна, но этого Уилки избегает. Его образы правдиво передают натуру, для них характерно мягкое отношение к человеческой природе. Скотт в литературе был склонен делать то же, что Уилки — в живописи.[320]

Наконец, еще одним преимуществом для салона Уилсона стало то, что, как отмечалось в «Ночах», Шотландия делала большие успехи даже в скульптурном искусстве. Большим признанием владельца салона пользовался молодой скульптор Стилл. К тому моменту, когда его выбрали в качестве автора портрета Скотта, который будет создан в 1840–1846 годах и размещен затем в огромном памятнике на Принсес-стрит, многие другие уже успели стать поклонниками его творчества. По контрасту со стройной готической оболочкой памятника, напоминающей ракету, сама фигура сэра Вальтера, сидящего в компании оленьей борзой по кличке Майда, поражает непритязательностью, которая была свойственна и самому писателю. Поздние произведения Стилла в Эдинбурге или еще более выразительны, как, например, фигура королевы Виктории на фронтоне Шотландской Королевской академии и конный памятник герцогу Веллингтону перед Реджистер-хаусом, или более почтительны, как памятник Джеффри в здании парламента и статуя принца Альберта в центре Шарлот-сквер (за который королева удостоила скульптора рыцарского звания). Наконец, в садах Принсес-стрит-гарденс Стилл создал памятник Уилсону после смерти того в 1854 году, в котором, пусть и в камне, сумел отчасти передать бурный характер этого человека. У Уилсона было много недостатков, но несомненным достоинством можно считать то, насколько удачно он выбирал, каких художников приглашать в свой салон на Энн-стрит. Все они живы для нас, поскольку показывают нам подлинную картину Шотландии в допромышленную эпоху, без искажений и сентиментальности: Нэйсмит — ее пейзажи, Реберн — ее народ, Уилки — сцены из повседневной жизни, Стилл — ее монументальные достижения.[321]