Книга Дунаевский - Дмитрий Минченок

А их поезд всё мотался и мотался туда-сюда по огромной стране. В начале 1942 года сообщили, что ко Дню железнодорожника коллектив должен приехать в Москву. Буквально через два дня пришла другая телеграмма, что Комитет Обороны запретил въезжать в Москву каким бы то ни было художественным коллективам. Дунаевский догадывался, что всё это ложь, но в какой мере, он не знал. Им сообщили, что Наркомат путей сообщения будет хлопотать перед Комитетом Обороны о возвращении коллектива обратно в Москву. Это была целая игра, о которой Дунаевский знал очень мало.

Поездка оказалась двадцати-двухмесячной. Избороздив всё, что только можно, в необъятной матушке-России, Дунаевский только 19 мая 1943 года оказался в Новосибирске и смог проведать жену и сына. А в конце 1944-го все собрались в Москве. К тому времени уже начали говорить, что Дунаевский исписался, причём слухи доходили до самого композитора. Его имя постоянно фигурировало в сплетнях. То же самое произошло после его смерти, когда пробежал шепоток о самоубийстве.

Дунаевский сам поверил, что находится в творческом упадке, и тем самым дал возможность поверить в это другим. Он попал в зависимость от властей. Композитор стал нуждаться в официальном признании, как в защите от сплетен. Он назвал это "некоторыми важными возможностями". В 1947 году неожиданно возник призрак из прошлого — его любимый педагог Кноринг, которому он в юности подражал, написал письмо. Несколько недель оно пролежало в секретариате Союза композиторов, прежде чем его доставили по адресу. Мне в руки попалось ответное письмо, которое Дунаевский написал своему первому учителю. Оно напоминает шифрованную радиограмму секретного агента, который наконец сообщает самые точные тайные сведения.

Было и другое обстоятельство, делающее это письмо нежелательным для всякого другого человека, кроме Дунаевского. Скольких людей к тому времени посадили за общение с иностранцами, за получение писем из-за границы! И в 1947 году письмо прямо из Парижа — центра белой эмиграции — всё ещё было опасным. Дунаевский об этом не думал. Он был поразительно смелым в некоторых вопросах — детская вера в Иегову дала свои плоды. По-настоящему в жизни он практически ничего не боялся. Думаю, что не испугался и прихода письма из Парижа. Это было даже романтично. Читая обратный адрес Кноринга, он смутно представлял себе всё, что слышал о Париже, страстно завидовал тем, кто побывал в других странах.

Судя по письму, несмотря на жалостливый тон, ничего трагического с Кнорингом не произошло. Это теперь мы знаем, что советские органы госбезопасности обрабатывали многих эмигрантов в надежде получить от них покаянное письмо о плохой жизни, чтобы потом запустить его в машину официальной пропаганды. Некоторые эмигранты сознательно шли на обман, лишь бы получить право вернуться в СССР. После войны многие думали, что положение изменилось.

Кноринг сообщил, что его дочь Ирочка, подруга школьных лет Исаака, умерла в 1943 году в Париже от диабета. А затем поставил в известность, что он возвращается в СССР. Где собирается жить, не писал. Место им должны были определить власти. Кноринг считался врагом. Он служил у Врангеля в чине офицера — преподавателя Морского корпуса в Севастополе — и вместе с "чёрным бароном" бежал из Севастополя в Турцию. В письме Кноринг хвалил Дунаевского за "Весёлых ребят", вскользь польстив самолюбию композитора замечанием, что песенки из его фильма распевает весь Париж. Что такое "весь Париж", Дунаевскому оставалось догадываться самому. То, что Кноринг хотел сказать своим известием о возвращении в СССР, Исаак, может быть, и не понял, но прекрасно поняли бы соответствующие органы, вздумай они перлюстрировать письма композитора. Кноринг знал, что переписка с ним опасна, поэтому спешил успокоить, что он без пяти минут свой. Сейчас эти письма интересны своим эзоповым языком, к которому в те годы быстро привыкали.

Письмо учителя было как нежданное появление призрака, диббука — души умершего человека, которым его пугали в детстве. Ему стоило сказать самое главное, как случайному попутчику, чтобы облегчить душу. Письмо Кнорингу напоминало сеанс общения с духами. "Моя личная жизнь сложилась довольно сумбурно, — писал он педагогу. — И тяжело, я иногда диву даюсь, как при сложных житейских обстоятельствах я не свихнулся, остался при моём оптимизме". Оборвал мысль. Ничего больше Кнорингу объяснять не стал. Сам всё узнает, если приедет. Отчитался только в том, что скрывать не имело никакого смысла: "Мне уже 47 лет, имею сына 15 с половиной лет (художник), имею другого сына (Максима. — Д. М.) от другой жены, двух с половиной лет". Но об этом ниже.

ВЕТЕР СУДЬБЫ

Если вы хотите услышать печальную историю о кончине дружбы, то более назидательного примера, чем пример Исаака Осиповича и Григория Васильевича, вам не найти. Они каждый в своём роде были генералами того искусства, которому служили. Их объединяла настоящая мужская дружба, или, скажем так, долгое приятельство, проросшее из совместной работы. Они были два сапога пара. Сейчас уже практически никто, кроме старшего сына Исаака Осиповича, не помнит про их отношения, а ведь они имели парадоксальный характер. Гонщики по натуре, гонщики-спорщики — вот кто они были. Но спорили между собой не в профессии. Слишком разные у них были епархии. У одного работал глаз, у другого — ухо. Вот и вся разница. Поэтому в профессии они уживались. Но в смысле быта оставались гонщиками. Исаак Осипович всё время спешил угнаться за Григорием Васильевичем. Выражалось это своеобразно. Александров купит себе что-то новое, заграничное, и то же самое надо купить Исааку Осиповичу. Вот только закавыка: Григорий Васильевич, как человек более оборотистый и ловкий, мог покупать "марсианские штучки" за границей, а Исаак нет, потому что был невыездной. Но надо знать натуру Исаака Осиповича. Он всё равно находил иностранное — где, какими путями, одному Богу известно.

Знаменитый кинорежиссёр привёз план голливудского коттеджа, знаменитый композитор в ответ заказал архигигантский грузинский дом без окон. Александров обзавёлся заморским рефрижератором — Дунаевский достал такой же.

У Григория появилась радиола — у Исаака тоже. Был только один нюанс. Радиола у Дунаевского сломалась, холодильник отказался работать. В итоге Исаак Осипович всегда проигрывал, потому что Григорий Васильевич был хитрый и всё привозил из Америки. Казалось, будто ему помогает сам чёрт Ашмодай. Чёрт не чёрт, но что-то произошло с ним, когда он женился на Любови Петровне. До встречи с ней, в пору актёрствования у Эйзенштейна, был Гриша Александров человеком бесстрашным и очень преданным в дружбе, мог сотворить что угодно — пройтись по канату, прыгнуть головой вниз в огонь. А как женился — будто подменили человека. Он стал сибаритом. Нести себя стал. А самое главное, с ним произошли физические изменения. Хотите верьте, хотите нет, но так говорят. У Гриши стали расти брови. И в прямом, и в переносном смысле. То есть конституция стала меняться. А это уж одними законами природы не объяснишь.

В общем, грешили люди на Любовь Петровну. В начале тридцатых театральные злые языки рассказывали о некой знаменитой на всю Москву богемной советской девушке "Любе на красной машине". Была она притчей во языцех. Так вот, эта самая Люба на красном "бьюике" и была будущая народная артистка Орлова. Но это было давно. Любовь Петровна заставила всех позабыть о той "Любе на красной машине". У неё появились другие поклонники. Например, сам Сталин — и звания он ей давал на пару с мужем, и почести оказывал, и поездить посмотреть мир позволял. "Александрову с Орловой вручают орден Ленина, — вспоминал Евгений Дунаевский, — Дунаевскому — нет. Александрову с Орловой присваивают звание народных артистов, а Дунаевскому только заслуженного. Александров не боится ни Бога, ни чёрта (то есть ареста не боится и что евреем, безродным космополитом обзовут — не боится), а Дунаевский видит и ждёт. Закрутилось "дело врачей", и наш дядя Лёва — Лев Исаакович Дунаевский, двоюродный брат папы, знаменитый уролог — был арестован. Мы думали, что и за папой придут". В общем, неравное у них было соревнование. Исак Осипович в нём явно проигрывал.