Книга Симода - Николай Задорнов

Путятин еще пытался извинять японцев и все поминал их изолированность. Доказательств было так же много, как и хороших пожеланий.

«Но теперь мне все равно!» – полагал Адамс. Он сказал, что постарается все сделать, как советует адмирал.

Тосты продолжались.

– Но все же на прощанье я должен сказать, что напрасно так беспокоиться! Японцы не обманут вас. Их обычаи не совсем понятны нам, им трудно отступать от своих понятий, но это не обман.

– Не беспокоиться! Сам Перри места не находит в ожидании моего письма, которое его должно успокоить. А что я могу сделать? Японцы тянут, и я не знаю, что будет дальше. И я знать не хочу их обычаев! Нам дано обещание, и оно должно быть неукоснительно исполнено. Америка не простит им обмана Перри.

«Да, не он главное действующее лицо, а Перри!» – полагал в душе Посьет. Иногда Константин Николаевич думал о пошлости жизни, о смертной скуке. Теперь, побывав здесь, он на всю жизнь приобретал новые интересы.

Он сидел, как бы проглотив аршин, и глаза его посоловели. Он терпеливо слушал, как послы все толкли воду в ступе...

– Сэр Алекс! – говорил в кают-компании Пегрэйм, где заканчивался прощальный обед офицеров и где атмосфера стала печальной и потеплела, как еще ни разу за все эти дни. Пещуров играл на рояле романсы Алябьева, Шиллинг пел, и пел недурно, а американцы, уже выучившие эти ясные и легко запоминавшиеся звуки, подпевали иногда с удалью и молодецки, и много опустошенных бутылок было вынесено. Пегрэйм и Сибирцев сидели рядом. – У моих родителей поместье в Колумбии. Я хочу пригласить вас к себе после войны, когда вы сможете. Я буду рад познакомить вас с моими сестрами. – Пегрэйм поджал ноги и слегка склонился, подавая конверты. Из одного он достал снимок родного дома и подарил с дружеской надписью на обороте на прощанье.

Сайлес появился тут же, сказал, что везет в Гонконг письмо от городских властей Симода с выражением благодарности за доставку японского рыбака на родину и что Эйноскэ написал в Гонконг письмо от себя.

Сайлес опять дал Сибирцеву визитную карточку и сказал, что на ней опечатка, что не должно быть союза «и». Сайлез и Берроуз – одно и то же лицо. И он добавил с улыбкой:

– Как вы уже знаете!

На визитной карточке было написано:

«Я всегда жду вас, господин Алексей Сибирцев. Ваш сердечно

Берроуз».

– Прошу вас помнить, что я всегда готов для вас лично сделать все, что в моих силах. Всюду, где я могу, – в Америке, в Китае и в Гонконге! И в Гамбурге! Для вас и для ваших товарищей я постараюсь сделать все, что могу...

Молодой офицер из русской семьи был полной противоположностью ему, заматеревшему коммерсанту. Сибирцев молод, стоит на ногах крепко, ясно судит и чисто смотрит вперед. Все это вызывает симпатию старого пройдохи, который тоже крепко стоит на своих кривых ногах... Хотелось втянуть новых людей и новую страну в круг новых, сложных, коммерческих мировых отношений и дать этим чистым и энергичным молодым людям деловой, широкий кругозор, реальный взгляд на жизнь и даже спасти их от гибели.

– Едет ли кто-нибудь с нами курьером? – спросил Мак-Клуни. – Вы, господин Сибирцев? – Это была лишь вежливость.

– Долг требует остаться с товарищами, – любезно ответил Алексей Николаевич.

Все знали, Путятин уступил просьбам американцев и разрешил своим офицерам тянуть жребий и что Сибирцев вытянул. И отказался.

Все стали жать руки и прощаться, теперь уже всерьез, и никто больше не предлагал оставаться.

Леша почувствовал – все прошлое отходит. Последние нити обрываются. Он остается в Японии. Петербург... Верочка... Неужели все станет ему чуждым, его любимый былой мир отойдет навсегда? Вернемся ли мы? Рвались последние связи.

Все офицеры и матросы оставили письма, а некоторые и маленькие посылочки домой. Посьет отдал письмо в Париж, к немалому удивлению поухатанских. Леша написал Вере и отцу с матерью. Но что-то очень-очень грустно, и казалось, что родное исчезнет навсегда. Страшная неизвестность приблизилась – новые плаванья, война. Что ждало?

– Тяжко, господа.

– Американцы сами печальные, – говорили на баркасе.

Путятин велел не задерживаться, и отвалили сразу.

– Я бы на вашем месте не рисковал оставаться в этой стране, – говорил Коль, сидя на банке среди русских офицеров, – как можно им верить?

– Пока мы не знали о вашей судьбе, они могли на что-то отважиться, – заговорил сидевший напротив Пегрэйм, – но теперь они не посмеют. Мы всегда будем на страже. Мы не забудем вас. Уходя, мы предупредим, что если хоть один волос упадет с вашей головы, будут отвечать Америке как за несоблюдение договора. Лейтенант Крэйг хочет сам прийти за вами...

«Вам можно только завидовать. Вы живете в Японки как свои. Вы первые добились их дружбы и доверия. Зачем вам консулы? И так живете в самом сердце Японии. Вы строите им корабль. Это начало новой эры в их истории. По сути, вы уже сделали для них больше, чем все другие нации» – так говорил сегодня утром Пегрэйм. «Наш патруль ходит семь ри за город. У нас там стрельбы... Нам – семь ри по договору, а вы идете сотни миль... Ваши офицеры рассказывали много интересного. Они успели тут многое изучить и записать», – говорил капитан.

«Заставлю сжечь все эти записки! Мало ли чего напишут!» – подумал Путятин. Он побаивался всяких записок и даже Гончарова контролировал, тот и не выдержал...

– Сайлес пришлет за нами корабль? – вдруг спросил Можайский.

Никто не ответил.

– Монетная нянька! – ухмыльнулся матрос-американец, налегая на весла.

– Да, денежный мешок! – отозвался Александр Федорович.

– Приезжайте из Нью-Йорка ко мне в Филадельфию, – сказал Крэйг, обращаясь к Алексею, – в мой Квайкерсити, посмотрите, каковы наши дородные квайкерессы.

На прощанье Крэйг еще раз повторил, что он сам постарается зайти в Симода на торговом корабле и всех забрать в Россию.

...Путятин смотрел с баркаса на «Поухатан», казавшийся ему праздничным и далеким. Корабль отступал во мглу моря.

Несмотря на свою славу англомана, на дубовый вид, за который так ценил его Нессельроде, знавший, что этот из инструкции не выйдет, Путятин теперь возвращался к состоянию свойственной ему от природы задумчивости, и взор его обретал загадочную глубину, так пособлявшую ему при переговорах с японцами. Видно становилось, что адмирал добрый и счастливый, скуластый человек, уже стареющий, а у него совсем маленькие дети. Тсутсуй ему очень приятен теперь и симпатичен, и, говоря про рождение дочери у восьмидесятилетнего князя, адмирал, может быть, имел в виду себя и свои сомнения, и ему было о чем подумать. О жене Мэри теперь очень скучал и сожалел, что разлука так надолго. Договор до сих пор владел им. Он так и подписал договор, как хотел. Путятин готов был ради дела высидеть сиднем хоть тридцать три года, но добиться своего и чтобы все было так, как ему надо, как он задумал. С подписанием договора душа его прояснилась, как у наверняка угодившего чиновника.