Книга Симода - Николай Задорнов

На высокой корме судна местной постройки, как на втором этаже карусели или на галерке за точеными балясинами раскрашенных перил, сидели четверо матросов, глядя, как управляются со своим делом моряки японцы. Над морем взошло солнце, а на далеком берегу все в тени, там синие горбы сопок тихо движутся друг за другом, словно лохматые звери в стаде.

От горы Фудзи дул попутный ветер, наполняя большой квадратный парус, плетенный из рисовой соломы, наложенной на бамбуки. Посередине паруса черной краской выведен знак буддийской секты в виде двух толстых параллельных перекладин или брусьев, скрещивающихся с двумя такими же.

Пожилой старшинка в травяной шляпе, в ссевшихся штанах, на разлохмаченных подошвах-сандалиях из соломы шагнул вперед. Он что-то крикнул на нижнюю часть палубы, не отпуская руки с тяжелого кормового правила, которое через узкую и длинную прорезь в верхнем палубном настиле косо уходило под корму, держа в воде скрепленную двойку весел, широких, как деревянные лопаты.

Василий Букреев, молодой рябоватый матрос с носом картофелиной, из-под которого пущены жесткие русые, прокуренные дожелта усы, толкнул локтем товарища и вытаращил маленькие глаза. Янка Берзинь усмехнулся, и топкий вздернутый нос его, казалось, поднялся еще выше. Пожилой плотник, унтер-офицер Аввакумов, покосился, трогая чубуком трубки рыжий, с проседью ус, переходивший в бакенбардину. Он пустил в усы дым от затяжки, и все лицо его залилось, как рыжий лесной пожар. Совсем молодой, некрасивый и суховатый в плечах и в скулах, со слабыми беленькими усиками, матросик Маточкин, сидевший чуть особняком, смотрел неодобрительно, как японцы вытаскивали на веревках из люка сбитую из глины печь на широкой деревянной плахе.

– Значит, погода будет жаркая! – заметил Василий Букреев.

Еще двое русских матросов спали прямо на голом настиле кормы. Букрееву тоже хотелось спать. Но повар сейчас поставит варить рис и хорошую рыбу.

Поваренок откинул лежачую дверь и полез за рисом, который хранится в том же кубрике, где сложены мешки и скатки матрацев. Там тесно, и, видно, душно будет от печи в такой горячий зимний денек. Тут за теплом не станет! Солнце накалило чистые доски палубного настила, отражаясь, как от зеркал. На море холодно, а в японских деревнях сейчас повсюду цветы.

Печь затопили, на нее поставили малый котел с водой. Тут же чайник. Дымок закурился из деревянной трубы.

– Печка, братцы! – сказал, просыпаясь, младший корабельный плотник Анисим Дементьев. – Как пароход!

Все матросы засмеялись. Ну кому, кроме японцев, придет в голову таскать печку с места на место!

Из вежливости засмеялись старшинка и сидевший подле него полицейский, а за ними все японцы.

Молодой серьезный матрос с беленькими усами улыбнулся снисходительно.

– Учуял? – спросил Вася проснувшегося товарища.

Японцам вообще все это было очень смешно. Человек спал не вовремя, вдруг проснулся и что-то громко сказал. Угрюмые усачи повеселели. Пока не похоже было, что они могут так смеяться. «Очень приятно!» – подумал старшинка. Он знал русских прежде и желал, чтобы они понравились японцам. Почувствовалось что-то приятное в характерах этих суровых казенных людей из морского войска адмирала Путятина. Хотелось бы выразить им свое расположение, но это еще рано, неприлично, и не полагается обнаружить без причины знание их языка, к тому же рядом, поджав ноги, на циновке сидел пожилой мецке[1] с саблей, очень тихий, но очень значительный и, конечно, строгий.

Еще один русский матрос, похожий на японца, свернувшись калачиком, крепко спал, чуть не касаясь лицом кожаных ножен сабли полицейского.

Шестеро матросов посланы на японском судне в деревню Хэда.

Японцы разрешили адмиралу построить там новый корабль и для этого предложили бухту Хэда. Туда отправился адмирал, офицеры и около шестисот матросов. Вон в тех горах целая вооруженная армия моряков шагает по дорогам.

До сих пор Япония была закрыта для иностранцев. По дружбе и соседству, а более из уважения к адмиралу Путятину дано разрешение – пройти с командой по дорогам страны, жить в Японии. Договор с Россией еще не подписан, но Япония, судя по всем признакам, отменяет старые законы и отказывается от политики изоляции.

Труба от печи задымила, и вскоре в котле закипела вода. У печки появился столик со множеством коробочек и мешочков. Повар готовил завтрак на славу, с разными приправами. Он резал редьку так тонко, что она становилась похожей на взбитые сливки или на пену.

После гибели «Дианы» адмирал прежде всего призвал к себе корабельных плотников Глухарева и Аввакумова.

– Глухарев, – обращаясь к старому мастеру, сказал Евфимий Васильевич, – ты построил баркас на мысе Лазарева для Невельского. Помнишь, как ты сказал: «Обстрогаем его, и будет гладенький, как яичко»? А теперь мне японцы разрешили построить двухмачтовую шхуну.

Евфимий Васильевич пригласил Александра Колокольцова и Александра Можайского. Положили оторванную дверь на бочку и стали чертить за таким столом. Сюда же вызваны Лесовский и Елкин.

– Шхунешка немудрящая, более ста человек не возьмет, – толковал Глухарев на другой день, глядя на чертеж.

– Большую нам и не нужно. Шхуну пошлем на Амур, чтобы известить о нашей участи, – ответил адмирал. – Идет война, и мы должны спешить.

Японцы предлагали перевезти весь экипаж в Хэда на своих джонках, но Путятин отказался. Часть спасенных грузов он решил отправить на уцелевших дианских шлюпках. Другая часть пошла под надзором Аввакумова на джонке, а по-японски – сэнкокуфунэ, что означает «лодка водоизмещением тысячу камней», то есть, как полагали матросы, в тысячу японских тонн.

Перед Фудзи засверкал крутой хребет в сплошном снегу, закрывший подножье великой горы белой стеной.

Солнце переместилось. Сопки на другой стороне залива стали ближе, на них различаются желтизна и краснота. Местами серая чаща нагих деревьев, похожих на прутья, а в нее воткнуты черные перья хиноки[2] и веера сосен.

Японец в хорошем бумажном ватном халате, с саблей, сидевший вблизи спавшего Киселева, встал и ушел вниз по лесенке. Старшинка толкнул Аввакумова локтем и подмигнул вслед полицейскому. Возвратившись на высокий настил кормы, японец с саблей так любезно и с такими ласковыми поклонами обернулся к Аввакумову, что казалось, лучше и не могло быть спутника и товарища.

Голодные матросы ждали обеда. Они слыхали, что японцы еду на кораблях готовят раз в день. Второй раз едят на ночь, но к тому времени судно придет в Хэда. Японцы, видно, готовились потчевать гостей хоть раз, да па славу. Притащили за уши деревянную лоханку. Повар взял из нее живую рыбу в ярких синих пятнах с горошину. Вычистил ее, но не стал варить, а нарезал из спинки толстые ломтики и красиво разместил их на деревянном крашеном блюде. На маленькое блюдо кинул живого рака и окружил его облаками из струганой редьки. Из ведра достал здоровенного осьминога.