Книга Отстегните ремни - Катерина Кириченко

Мой голос начал предательски дрожать:

— Макс… Я понимаю, ты не можешь по-другому, кругом одна вечная борьба… Но как насчет тебя? Ты здесь сможешь быть по-настоящему счастлив?

— Солнышко! Я невероятно хочу тебя обнять. Отойди лучше, а? Не обижайся!

Я сделала пару неуверенных шагов в сторону. Босые ноги уже замерзли на холодных плитах, которыми была вымощена крыша, и я поставила одну ступню на другую и поежилась. Макс удовлетворенно кивнул и продолжил:

— Счастлив? В простом и житейском смысле этого слова — наверное, нет. Здесь… по крайней мере, поверь мне, так будет еще долго… — никто не сможет чувствовать себя в безопасности, здесь ни за какие бабки не купишь ни покоя, ни справедливости, ни даже элементарного комфорта. И я знаю, подлецы живут порой даже лучше, чем приличные люди, но я абсолютно уверен, что, несмотря ни на что, они все равно гораздо несчастнее. Человек… я верю, понимаешь, так устроен, с незапамятных пор, что он инстинктивно стремится к свободе, к правде, к чему-то… справедливому, и только на этом пути он действительно может быть счастлив. И в этом смысле, да, только здесь я смогу… Я рожден и выращен этой страной, у меня достаточно сил, ума и выносливости, и, в конце концов, кто-то ведь должен этим заниматься? И в этом мое счастье — знать, что я делаю то, что могу. И не меньше этого. А в бытовом смысле, я думаю, дело вообще не в счастье. Не для этого мы вообще сюда пришли. И, если посмотреть в этом ключе, то жить в России — это как на полигоне, знаешь, на таком специальном полигоне, где нельзя заснуть ни на минуту… Во-первых, — Макс усмехнулся, — тебе просто никто здесь не даст расслабиться достаточно, чтобы заснуть, а во-вторых, спать для нормальной человеческой души, в конце концов, — просто вредно.

Я посмотрела на Макса. Господи! И ведь ему всего тридцать пять! А такое чувство, что он прошел войну! Годы горечи, одиночества и горя, и очень непростых выборов и решений! И война-то была какая-то странная, словно наизнанку вывернутая, внутренняя, даже не гражданская, а какая-то духовная. И у тех, кто выжил на этом полигоне, оставшись тут не подлецом, действительно, под воздействием ежедневных, смертельных тренировок развилась и закалилась душа…

По моему лицу уже давно, не таясь, текли ручьи слез. Я обнимала себя руками за плечи и даже не пыталась сдерживать сотрясающих меня рыданий. Я поняла, что Макс во всем прав, и я здесь уже никогда не смогу жить, я неизбежно отсюда уеду… Точно и навсегда. Потом. Но не сегодня. А сегодня…

— Макс! — почти взмолилась я. — Я так больше не могу! Обними меня, пожалуйста! Я хочу, чтобы ты меня все-таки хотя бы один раз поцеловал. Ты же тоже этого хочешь! Ты же сам сказал, что хочешь? Да? Хочешь?

Мой голос становился все тише и неувереннее. Макс обернулся, оторвавшись от завораживающей его ночной Москвы, посмотрел мне в глаза.

— Хочу? Дьявол! Да я не просто этого хочу, я… я дико этого хочу! Но… Ты завтра уезжаешь. Ты понимаешь, что я не шучу? Так что лучше — не надо. Так всем будет проще. Просто поверь мне.

— Нет!

Я не выдержала и подошла к нему вплотную. Посмотрела снизу вверх. С отчаяньем, вызовом… Макс сделал глубокий выдох.

— Ты всех мучаешь, солнышко.

— Нет!

— Да.

— Ну нет! Так не бывает! Это неправильно! Это, в конце концов, просто жестоко!

— Не бывает? А по-моему, в основном именно так и бывает: неправильно и жестоко.

Меня как ударили по лицу. Я, кажется, опять заплакала. Обняла себя за плечи, чтобы успокоить дрожь. Внезапно мне стало холодно, будто ветер принес откуда-то холод смерти. Все умерло. У нас ничего не будет. Я хоронила свою надежду, свое чувство, все то, что у нас могло бы быть, и никогда уже не будет.

Наверное, все это было написано у меня на лице, и Макс все-таки не выдержал.

— Дьявол! Хорошо! Ты обещаешь, что уедешь?

Все уже было разрушено. Похоронено. Не надо было мне оживать. Я же уже попрощалась с этим миром. Еще тогда… в бильярдной…

Мертво, как над могилой усопшего, я кивнула и прошептала:

— Да. Я обещаю. Я уеду. Теперь, когда все достаточно плохо, чтобы быть похожим на то, как оно «в основном и бывает», ты меня поцелуешь?

И Макс меня поцеловал. Казалось, что перегороженные веками плотины внезапно разом прорвало, и нас понесли бурлящие потоки бешено ревущей воды. Мы проваливались в волны и опять всплывали, хватая ртами воздух и не видя вокруг ничего, и ни капли не заботясь сохранять равновесие. Я абсолютно перестала понимать, где небо и где земля, голова кружилась, и перед глазами мелькали в бешеной пляске далекие огни этого сумасшедшего города, и Макс подхватил меня на руки и куда-то понес, мимо мелькнули ступени в квартиру, коричневые стены коридора, дверь в спальню, и слезы продолжали катиться по моему лицу, и Макс собирал их губами, и в ушах моих шептал его голос: «Солнышко ты мое, бедное солнышко! Зачем я, дебил, тебя сюда вытащил?! И как же я тебя люблю!»

* * *

Слабые, еще неуверенные в себе и слегка розоватые утренние лучи легли на висок, бликами заиграли на жестких серебристых седых волосах, то тут, то там проглядывающих среди своих, еще вчера таких темных, почти черных собратьев, прочертили нежную полоску на небритой щеке, обозначив тенью глубокую продольную морщинку в уголке губ. Сквозь двухдневную колючую щетину виднелась маленькая родинка. Мне смертельно захотелось хотя бы на миг, нежно-нежно дотронуться до нее кончиком пальца, еще один, самый последний раз, и я подняла глаза на ее хозяина, как бы пытаясь спросить разрешения.

Макс курил и не смотрел на меня. Казалось, его уже не было рядом. Он лежал, облокотившись на подушку, и облако сигаретного дыма медленно соскальзывало с его лица, уносимое легким движением ветра в сторону распахнутого окна. Из-за густых и длинных ресниц поблескивали холодным стальным блеском его слегка прищуренные и красноватые от бессонной ночи глаза. Я беззвучно выдохнула и убрала свой замерший над родинкой палец.

Сквозь шевелящуюся тонкую занавеску в комнату уже начали проникать первые звуки города, в котором начинался очередной, самый обычный московский день.

День тринадцатый

Внимание! Заканчивается посадка на рейс KL904, вылетающий в Амстердам. Просьба оставшихся пассажиров срочно пройти на посадку к стойке номер 14».

Неизвестно каким волшебным образом просочившийся за паспортный контроль и сейчас стоявший рядом со мной у грязной стеклянной стены, за которой бело-голубой Боинг уже готовился к взлету, Макс повернулся и слегка дотронулся до моей руки.

— Тебе пора, — сказал он.

Я снова была одета в свою привычную родную и чистую одежду, еще пахнувшую влажным воздухом Амстердама. Вызванный утром шофер отвез меня, прямо в Максовском халате и тапочках, ко мне домой, где я быстро переоделась, покидала в чемодан так ни разу и не пригодившиеся шелковые платья и каблуки, наспех поцеловалась с некстати расплакавшейся мамой и, все на том же шофере, без особых приключений доехала до «Шереметьево 2».