Книга Синьора да Винчи - Робин Максвелл

— А кто владелец? — нетерпеливо спросил Лоренцо.

— Молодой дворянин, в пух и прах проигрался в карты.

— Расскажешь мне, кто он такой. Я предложу ему такую цену, от которой не отказываются, — заявил Лоренцо и, обернувшись ко мне, добавил: — Ах, Катон! Что за чудо-сына произвела на свет твоя сестра!

Особняк был выкуплен, и Зороастр отправился в Павию, чтобы оборудовать там к нашему приезду боттегу и алхимическую лабораторию. Благодаря щедрости Лоренцо все необходимое сделалось доступным в поразительно короткий срок. Леонардо тем временем осуществлял — в тайне даже от всех нас — некие «антибожественные» приготовления, совершенно необходимые, по его словам, для успеха затеи с плащаницей.

В день отъезда в Павию меня разбудил отчаянный вскрик Лоренцо. Я тут же вскочила с постели и увидела, что мой возлюбленный сидит на постели в ночной рубашке, свесив ноги, и яростно колотит себя кулаками по ляжкам.

— Я совсем не чувствую ног, — печально посмотрев на меня, вымолвил он. — Не могу пошевелить ими.

Я опустилась перед ним на корточки и принялась сильно растирать сначала икру одной ноги, затем взялась за другую. От моего взгляда не укрылось, какой нехороший оттенок приобрела кожа на ногах Il Magnifico — местами буровато-синюшный, похожий на кровоподтек, а местами мертвенно-бледный. Его колени до того распухли, что я не решилась притронуться к ним.

Я запретила себе проливать слезы и терять спокойствие и бодрость духа, хотя внутри меня все выло от ужаса. Я храбро улыбнулась Лоренцо и заметила на его лице странное выражение, словно он прислушивался к некоему отдаленному звуку.

— Не переставай, Катерина… Растирай дальше. Я начинаю кое-что чувствовать в правой ноге, еле-еле…

Я с удвоенной силой принялась тереть его икры. Он кивнул сам себе и слабо улыбнулся.

— Вот оно. Боль. — Он поперхнулся от смеха:

— Небывалое дело! Я счастлив оттого, что мне больно!..

Я не отступилась, пока чувствительность полностью не вернулась к Лоренцо, и он опять смог шевелить пальцами, сгибать ноги в лодыжках и коленях. Но нездоровый цвет кожи вопреки моим стараниям остался.

— Тебе теперь надо отдохнуть, Лоренцо. Ложись в постель.

— Нет, мне надо пройтись.

— Дорогой мой, прошу тебя…

— Я должен знать, Катерина, могу я ходить или нет!

Обхватив Лоренцо рукой за плечи, я помогла ему подняться, и — о чудо! — он сделал несколько шагов, пусть и очень медленных. Затем он велел мне отпустить его, и я с огромной неохотой повиновалась: в тот момент я готова была поддерживать любимого до скончания веков.

Я отняла руки. Лоренцо выпрямился и с превеликим усилием шагнул самостоятельно, затем еще и еще.

— Лоренцо, — окликнула я его. Он обернулся. — Пожалуйста, сядь. Ты доказал, что можешь ходить. Не надо переутомляться.

Лоренцо еле дотащился до ночного столика и, морщась от непереносимой боли в коленях, опустился на стул. Некоторое время он сидел молча, очевидно решая, как быть дальше. Я давно изучила это выражение его лица.

— Катерина, — вымолвил он наконец. — Вели принести мои дорожные сундуки.

— Что ты задумал? Лоренцо, тебе нельзя сегодня ехать в Павию! Не в твоем состоянии!

— Я еду не в Павию, любовь моя. Я возвращаюсь домой, во Флоренцию.

— Во Флоренцию!..

Он снова замолк, спокойно что-то обдумывая. Мои мысли, напротив, метались в беспорядке, будоражили рассудок.

— Я должен вернуться во Флоренцию, чтобы выполнить мою миссию в нашем общем замысле. Ты сама знаешь, в чем она состоит.

Я упрямо качала головой: я слышать ни о чем не хотела. Но Лоренцо не отступал:

— Я должен умереть, Катерина.

— Нет! — возразила я и зарыдала, не сходя с места.

В тот момент у меня словно тоже отнялись ноги, и я не могла даже подойти к нему.

— Если на смертном одре мне не удастся сказать Савонароле то, что следует, наш заговор окончится ничем. Мне казалось, что ты это понимаешь не хуже меня.

— Но ты не умрешь! — закричала я. — Зачем тебе умирать?!

— Подойди ко мне, — очень ласково позвал он.

Я приблизилась и опустилась у его ног. Лоренцо отвел с моего лба намокшие волосы и нежно погладил меня по голове. Я была рада, что он не видит моего лица.

— Я слабну день ото дня, — вымолвил он. — Суставы, руки и ноги — это все ерунда. Тело отказывается служить мне, я это чувствую. Ты сама знаешь, что это так…

— Все мои лекарства были бессильны! Но почему?! — причитала я.

— Все дело в крови. Это недуг всех Медичи: не только мои отец и дед скончались от него — и их братья тоже. Если бы Джулиано дожил до преклонных лет, болезнь сразила бы и его. — Голос его пресекся:

— Мне остается только молиться за сыновей…

— Разве непременно надо ехать сегодня? Можно пока отложить…

Я взглянула на Лоренцо — его лицо было так же мокро от слез, как и мое.

— Нельзя. Один Бог знает, как мне тяжело расстаться с тобой. Ты — мое сердце, Катерина, у нас общая с тобой душа. Но если я сейчас не поеду… Флоренция погибнет. — Он тыльной стороной руки погладил меня по щеке. — Я дам тебе обещание, а ты сама знаешь, как крепко я держу свое слово.

— Знаю…

— Мы увидимся с тобой еще раз — в этой жизни. Когда подойдет мой срок, я пришлю за тобой, и ты приедешь ко мне, без промедления. Только не в карете — верхом гораздо быстрее. — Он отвел глаза:

— Ты будешь нужна мне перед кончиной…

— Ты вправду дождешься меня?

— Я же дал слово.

— Лоренцо, любимый мой… — Я утерла глаза. — Как же я буду жить без тебя?

— Воспоминаниями, Катерина, — прошептал он. — Двадцать драгоценных лет… Не многие любовники обладают подобным богатством. — Он вдруг весело улыбнулся, словно припомнив что-то.

— Что? — спросила я.

— Первый твой приезд в Кареджи. Созерцальня.

— Ты открыл мне дверь… — кивнула я, — в целую вселенную.

— А у тебя? — заинтересовался он.

— Твое лицо в тот момент, когда Катон впервые снял перед тобой грудные обвязки, — не задумываясь, ответила я.

Лоренцо рассмеялся, и в его глазах блеснула искренняя радость.

— Тебе, Катерина, надо жить во что бы то ни стало. В этом я всецело полагаюсь на тебя — и на тебя, и на Леонардо, и на твоего отца. Доведите дело до конца. Сколько это займет времени, пока неизвестно. Приор умен, но насчет значительности своего разума он все же обманывается. И в его броне есть брешь, как сказал Родриго.

Нельзя было бесконечно пестовать боль и печаль. Я встала.