Книга Размах крыльев ангела - Лидия Ульянова

– Вадь, – как будто ничего не произошло, продолжала расспрашивать Мария, – а с чего вы-то вспомнили про бриллианты? Я ведь Сашке, когда эту историю рассказывала, так и сказала: миф нашей семьи, притча. Так просто рассказала, повеселить хотела. Да, вот уж повеселила…

– Да ни при чем ты здесь, Маша, не огорчайся, – успокоил Вадим. – К тебе старуха приезжала, хозяйка этой квартиры, вот она и рассказала.

– Бабушкина сестра? – изумилась Маша. Маша хорошо помнила этот визит, помнила, как заходили они поговорить в пустой Александрин музей, пили там чай. Только никакого разговора о бриллиантах не было, ни слова не было сказано, это она точно помнила. – Нет, что-то вы напутали, ребята. Я нашу последнюю встречу хорошо помню.

– Хорошо, да не очень. Ты задержалась, чашки мыла, а старуха вперед пошла, в сенях возьми и ляпни себе под нос, типа, что за беда, у девочки такие драгоценности дома, в Питере, живи и радуйся, истинно миллионы, если продать, а она тут прозябает, шею гнет за копейки. Ты не слышала, а жена моя услыхала.

Было так странно и непривычно слышать от Вадима о какой-то жене. Какая может быть жена, когда еще совсем недавно, этой ночью шептал он ей на ушко, разгоряченной, совершенно другие слова.

«Почему мне не больно? – удивлялась сама себе Мария. – Я только что узнала, что человек, живущий со мной рядом, рядом со мной спящий по ночам, делящий со мной ежедневный хлеб, просто использовал меня. Я собиралась прожить с ним остаток дней, а он просто использовал. Я полностью ему доверилась, и сейчас мне придется расплачиваться, а мне не больно. Вчера спроси меня, и без раздумий ответила бы, что готова связать с ним жизнь, а теперь мне не больно. В первый раз, с Македонским, было больно, ужасно больно, казалось, весь мир остановился, перестал вращаться, вот как было больно. А сейчас безразлично…»

– А скажи, Александра что, совсем тебя ко мне не ревнует? – с интересом спросила она.

– Почему, ревнует. Скандалы все время закатывает по телефону, что я время тяну, а мне самому здесь нравится, под мягким боком. Домой торопит. А ты не ревнуешь?

Вадиму не хотелось верить, что Машка, еще сегодня утром так искренне ласковая, будет равнодушна к услышанному.

– Я не ревнивая. Я еще водки выпью, ты не возражаешь? – буднично спросила Мария, как каждый день спрашивала его о чем-то мелком, несущественном.

– Конечно, выпей, – так же буднично отвечал ей Вадим, – тебе сегодня все можно.

Мария плеснула сама себе водки в бокал, выпила и поморщилась, зашлась кашлем. Ну вот, и водка теперь пьется как должно – гадость невозможная – должно быть стресс прошел. Захотелось протолкнуть ее поглубже в желудок, закусить. Маша зачерпнула из салатника горку овощей общей ложкой, невоспитанно запихнула содержимое в рот. «Ух ты, что же я так салат-то наперчила, – отметила про себя, – вот что значит торопиться». Но было вкусно, остренько, и она, громко хрустя огурцами, съела еще пару ложек. Один ломтик огурца шлепнулся с ложки на джинсы, оставив после себя темную масляную отметину, – Мария подцепила его ногтем и тоже отправила в рот.

А может быть, так легко потому, что стало понятно: Мишка ни при чем, он не виноват. Не виноваты Иван и Светка, Пургин не виноват, Клава со Степанычем, и даже целлюлитная завпрод Нюся. Никто из них не виноват. Этой легкости не мешало и то, что где-то в голове, спрятавшись за извилину, притаилась маленькая, гладкая и округлая мысль: осталось совсем немного, чуть-чуть осталось? Ежу понятно, что не может он теперь забрать себе все, что захочет, и сказать на прощание у двери: «Спасибо тебе, Маша, хорошая ты девочка». Так что, дальше…

Вадим тоже ощущал нереальность происходящего. Он был уверен, что начнутся слезы, истерики с заламыванием рук, мольбы о пощаде, души наизнанку выворачивание, на которое неприятно смотреть. Он видел это не раз, видел в таких местах, где сосуществуют рядом неслабые мужики, не хлюпики. Не хлюпики, но и они в критический момент теряют подчас человеческий облик, а эта, как ни в чем не бывало, хрустит напротив него огурцами. Она же рыдает обычно по любому поводу. Или не поняла пока окончательно, что к чему? Так не может такого быть. Неужели он ее не разгадал? Не может же такого быть, чтобы соломки подстелить успела. Или подстелила?

– Маруся, вернемся к нашим баранам.

– К нашим бриллиантам, ты хочешь сказать? То есть к моим.

И так весомо это заметила, про то, что они пока еще ее, что Вадим даже изумленно пошевелил бровями.

– Согласен, пока твоим. Так где они могут быть, твои?

Маша пожала плечами:

– Я же тебе говорю, давай посмотри за зеркалом. Или ты думаешь, что я пойду? Я не пойду, сам иди, раз тебе нужно.

Или он решил, что Маша сейчас их бантиком перевяжет и преподнесет? Ага, и книксен сделает. Даже не подумает, с места не сдвинется.

Что ж, Вадим гусь не гордый… Пришлось вставать и идти в прихожую, вдруг она действительно права и тайник находится в старом зеркале? Должен был сам, кстати, догадаться. Всю квартиру ведь, как казалось, осмотрел, все мало-мальски подозрительные места, а про зеркало на видном месте не подумал. Не хотелось оставлять ее одну на кухне – в окно, ясное дело, не выпрыгнет, – но может ведь милицию вызвать или высунуться на улицу и на помощь позвать. Пришлось ее за шкирку с собой тащить, как мешок муки, – идти по-хорошему Мария не хотела.

Зеркало было большим, действительно старинным, с помутневшим стеклом и деревянной рамой в мелких завитушках. Оно висело на толстой металлической цепи, намотанной на вбитый в стену мощный горбыль. Когда Вадим снимал этот антиквариат, чуть было не уронил себе на ноги, мрачно выругался сквозь зубы: не хватало только ноги переломать. Машка в ответ на это только рассмеялась, сидя на полу у входной двери. Кричать и звать на помощь она даже не пыталась, да и что толку, дом дореволюционный, слышимость нулевая. Вадим со знанием дела изучил предмет мебели, простучал костяшками пальцев, ощупал каждый деревянный завиток, выковырял с обратной стороны лист посеревшей от времени фанеры, отогнув мелкие сапожные гвозди. Зеркало не таило в себе ничего интересного, совсем ничего, за исключением просыпавшихся из-за фанеры засохших букашек прошлого, возможно, века. Машка тихонько потешалась, вытянув по полу ноги, прислонившись к стене спиной. От ее колкостей Вадим начал потихоньку заводиться, но бросать начатое не собирался. После зеркала настал черед столика красного дерева, столик был безжалостно разбит на несколько составных частей, но и это не принесло удачи.

– И что же теперь делать? – ехидно поинтересовалась Мария из своего угла. – Думай, Вадим, думай. Ты же отличный опер, майор внутренней службы как-никак. Ты же за несколько дней, на глазах у изумленной публики, преступление раскрыл – заговор против бедной девушки.

Вадим резко дернулся в ее сторону: нельзя же так, в самом деле. Ее скоро убивать будут, а она сидит и потешается над ним. Хотел отвесить оплеуху, чтобы помалкивала, но передумал, встретившись с ней взглядом. Не пожалел ее, нет, но наткнулся глазами словно бы на острые шипы, какие в войну перед танками выставляли. Зараза какая, как будто ему сейчас легко! Он же не мокрушник, он вор, никогда раньше в мокрых делах не участвовал. Даже когда на зоне кошку ловили и разделывали для пикника, и то уходил, не мог смотреть. Александре легко командовать по телефону: заканчивай со всем этим, домой возвращайся, концы в воду – и назад, бестолочь. Сама бы попробовала. Да и сидеть, ежели что, снова ему, Сашка в стороне останется, вся в белом.