Книга Двужильная Россия - Даниил Владимирович Фибих

убирали мы шесть-восемь трупов. Все это были мужчины. Женщин не помню.

Царская каторга не знала голода. Голода, возведенного в систему, голода, смертной косой косящего тысячи. Прочтите «Мертвый дом» или «Сахалин». И Достоевский, и Чехов пишут о сытной, хоть и грубой пище, которую получали каторжники. Даже мясом кормили – фунт, или четыреста граммов, в день. А я и мои товарищи десять лет не видели мяса.

…Так хоронили тех, кто не выдержал исправительно-трудовых лагерей.

На фронте мне представлялась широчайшая возможность погибнуть. Смерть не только стояла за спиной, смерть смотрела прямо в глаза. Дважды расстреливали меня на бреющем полете фашистские истребители. Одинокий путник, я лежал в снегу на прифронтовой дороге, а немецкий летчик, кружась совсем низко, делал заход за заходом и настойчиво бил по мне из пулемета. Один из этих случаев упомянут в рассказе «Третьи сутки». Летом, в разгар боя, я попал на мушку немецкого снайпера, когда возвращался с линии огня. Пули взрывали дорожную пыль у меня под ногами. Спасся тем, что сразу же, едва заметил, нырнул в кусты. Не счесть, сколько раз приходилось попадать под бомбежки, под артиллерийский и минометный обстрел.

И все же я не боялся смерти. Я не думал о ней. Фронтовые товарищи считали меня смелым человеком.

Но тут, в исправительно-трудовом лагере, ужас смерти – такой смерти! – охватил меня с неведомой до сих пор силой. Умереть вот так? Превратиться в обернутый сухой кожей скелет, который, раскачав за руки и за ноги, швырнут в телегу, а потом закопают где-то, как падаль, как дохлую собаку?..

Отныне смыслом моего существования стала самая грубая, самая примитивная, самая вульгарная борьба за жизнь. Она сводилась к непрерывным поискам и добыче пищи. О, я ничуть в этом отношении не был оригинален! Помыслы всех зеков сводились к тому же. Правда, от многих из них я отличался тем, что не пошел бы на кражу у товарища по нарам. Все-таки сдерживающие центры морально-этического порядка у меня еще работали.

В обед Николай отводил нас обратно в зону, расположенную рядом, а затем приходил за нами, и мы работали допоздна. Расчищали и подметали широкий больничный двор, таскали на носилках землю, разбивали клумбы для будущих цветов. Да, здесь должны были быть цветники. Цветочки – и вороха трупов.

Работали по-лагерному – с прохладцей, с частыми перекурами, благо Елизавета Михайловна кроме хлеба снабжала нас и махорочкой.

Когда начинало смеркаться, вновь появлялся наш Вергилий и отводил на круги – только уж не знаю, на какой из девяти. А утром опять принимались мы возить на себе обед для живых и наваливать на арбу умерших.

Я пишу правду и только одну правду, пишу о том, что сам перенес, видел и узнал. Я отвергаю художественный домысел, поэтические прикрасы и всякого рода литературные завитушки. Я пишу «весомо, грубо, зримо», ибо только так и можно писать о горькой и тяжелой правде нашего не столь давнего прошлого, которую преступно забывать. А ее хотят забыть. Стараются забыть.

Ее, эту мрачную правду, нужно знать всем, о ней нужно всегда помнить, чтобы никогда больше не могла она повториться.

Чтобы не испытали ее на себе внуки и правнуки наши.

23

Елизавета Михайловна была ЧСР – член семьи репрессированного. Муж ее, видный инженер, был арестован и, вероятно, погиб, а она получила восемь лет за то, что имела неосторожность выйти за будущего «врага народа». Все жены таких «врагов народа» механически получали свои восемь лет. Исключение составляли счастливцы, которые случайно развелись с мужем до его ареста. Таких не трогали.

Было ей, наверное, лет тридцать, но выглядела она молодой девушкой. Туманное воспоминанье у меня о ее лице, быть может, потому, что я стеснялся смотреть ей в лицо. Помню только впечатление чего-то тонкого, красивого, милого. Зато ярко встает перед глазами легкая, подвижная ее фигура – всегда на бегу, всегда куда-то спешит, – красная клетчатая косынка, скрывающая темные волосы, синяя опрятная телогрейка, стройные быстрые ноги в тапочках.

Жила она не в общем бараке, а в отдельной, чистенькой, с выбеленными маркими стенами, убранной с нищенским уютом комнатке при стационаре, по-лагерному – кабинке. У Елизаветы Михайловны был высокий покровитель – сам начальник санчасти. Я видел этого здорового белобрысого мужика в полувоенной одежде, курносого, бритого, с крепкими скулами. Он ходил на протезе, прихрамывая. В больничных палатах никогда не появлялся.

Всякая мало-мальски привлекательная женщина, попав в лагерь, должна была, борясь за существование, уступать домогательствам начальства, хотя такие связи строго запрещались. На бумаге. Высшее начальство, разумеется, прекрасно о них знало, но предпочитало смотреть сквозь пальцы.

Елизавета Михайловна была озабочена и дальнейшей нашей судьбой – ведь в скором времени нас с доктором должны были отправить на постоянную работу в какое-нибудь отделение Карлага.

– Вам непременно нужно попасть на какой-нибудь хороший участок, где огороды, – говорила она. – Я попробую поговорить с нарядчиком, который распределяет на работы.

Действительно, спустя несколько дней при встрече в больнице, отозвав меня, как обычно, в сторону, Елизавета Михайловна шепнула, что уже договорилась со знакомым ей нарядчиком, он будет иметь нас в виду. А самое лучшее отделение – Бурминское.

– Там большие огороды, – рассказывала она. – Огурчики, помидоры, картошка, сахарная свекла – вы будете сыты. Советую согласиться на Бурму.

Мы с доктором подумали и согласились. Оказывается, в лагере существовал всесильный блат. Кто мог подумать!

– Хорошо, я так и передам, – сказала Елизавета Михайловна и исчезла.

Но когда наконец я понял, что исключительное трогательное внимание, проявляемое ею по отношению ко мне, объясняется не только лишь добрым сердцем, что существуют более глубокие, потаенные причины такой заботы, меня искренне удивило и смутило неожиданное открытие. Неужели такой, каким был сейчас, мог я нравиться молодой, красивой, интеллигентной женщине? Грязный, небритый, вечно голодный, жалкий оборванец? Ведь она видела, как я с товарищами, запряженный вместо лошади, возил на себе обед в больницу, видела, как я на дворе таскал носилки с землей. Как с жадностью, с собачьим блеском в глазах принимал от нее украдкой принесенный хлеб. И после всего этого испытывать ко мне какое-то чувство? Какое-то влечение?

Я не смел глаз на нее поднять, не то что думать о каком-либо романе.

И как же истосковалась по культурному человеку брошенная в смрадную клоаку культурная женщина, думалось мне, если тянется к такому жалкому существу вроде меня.

Однажды мы, не помню уж по какой причине, задержались на работе дольше обычного. Солнце давно село, вдали над плоской степной равниной догорал дикий половецкий закат.