Книга Отче наш - Владимир Федорович Рублев

грустно, что кончилась его дружба с Лушкой — всегда такой милой и жизнерадостной. И еще сейчас в сердце таится смутная тоска по неиспытанным объятиям Лушки, отданным другому человеку. Обидно Степану, что кто-то стал для Лушки роднее, ближе, желаннее…

Он стоит возле дома Челпановой, не решаясь войти в ворота. Странно: нес столько хороших, светлых мыслей Татьяне Ивановне, а теперь, после неожиданной встречи с Лушкой, они растаяли, исчезли. И обаяние этой красивой женщины словно потускнело. Знает: снова будет внимательно украдкой смотреть на него Татьяна Ивановна, задерживаться возле него дольше, чем бы следовало, но если вчера это было приятно Степану, в какой-то степени даже льстило ему, то сейчас ничего такого не хотелось.

«Интересно, надолго приехала она? — думает Степан о Лушке. — Одна или… Неужели тот, кудрявый, и есть ее муж? Впрочем, не все ли равно мне? Тебе в сердце плюнули, а ты…»

От ворот бежит Мишенька. Во дворе слышен громкий радостный голос Татьяны Ивановны, и Степану почему-то кажется, что это она первая увидела его в окно и сказала малышу, что пришел дядя Степа.

Подхватив мальчугана на руки, весело спрашивает:

— Сам увидел меня? Или мама сказала?

— Она сначала увидела. Я же в окно не смотрю… Ты первый сегодня, дядя Степа, никто еще не пришел.

Так и есть — малыша послала Татьяна Ивановна. И что-то очень искусственное, фальшивое почудилось Степану в этом, и он не торопится войти, боясь, что нелюбезный взгляд его скажет хозяйке: он понял ее чисто женскую хитрость.

«Что это со мной? — внезапно опомнился он, опуская малыша на землю. — Зачем я так плохо думаю о Татьяне Ивановне? Ведь она права, что послала сюда сынишку, не сама вышла. Именно он больше радуется, когда видит меня. А я черт знает, что навыдумывал…»

— Ну, идем, Михаил? — взял он за руку малыша.

Они еще не дошли до палисадника, как открылись ворота. Улыбающаяся Татьяна Ивановна встала там и молча смотрит на них.

— Очень Миша соскучился, — говорит она, когда Степан подходит. — Даже у тети Веры спрашивал, где дядя… Говорят, конструктор какой-то приехал?

— Ну да, — торопливо отвечает Степан, радуясь, что разговор пошел именно о третьем человеке. — Понимаете, машину проходческую он изобрел, ну и некоторые неувязки там были…

Степан говорит теперь горячо, возбужденно, долго объясняет Татьяне Ивановне, что приходится им сейчас с Михалевичем менять в конструкции комбайна, и когда умолкает, она улыбается:

— А я уж подумала было, что вы от роду молчун, слова из вас не вытянешь. А вы, оказывается, когда надо, за ним в карман не полезете.

Степан густо краснеет.

— Это ж… о машине, — невпопад говорит он и радуется, услышав возглас подходившей Веры с Леней:

— А вот и наш научный сотрудник объявился! Ну, Мишенька, дождался дядю Степу? Я ж говорила тебе — придет, никуда мы его не спрятали…

Степан побыл у Челпановых до начала лекции. Шел обратно к автобусу, вспоминая все жесты и слова Татьяны Ивановны, и размышлял: «К чему все это приведет нас? Действительно, ситуация довольно необычная… И все же — жаль ее, очень душевный она человек. Не дай бог, плохой человек окажется рядом. А может… Все же — четверо детей. Четверо, четверо… В тридцать два года — вдова, и четверо детей… М-да…»

19

Лушка затуманенными глазами смотрит вслед уходящему Степану, а когда тот пересекает дорогу и стоит, потом скрывается в воротах челпановского дома, грустно усмехается. Что ж, Татьяна Ивановна — женщина завидная. Уже вскоре же после смерти мужа к ней начали свататься вдовые женихи: спокойной, чуть-чуть начинающей увядать красотой она выделяется среди многих поселковых женщин, а если пройдет мимо — не один мужчина залюбуется ее ладной, сильной фигурой.

И Степану она, конечно, по душе. Только вот как же с детьми? Очень уж странно это, когда холостой парень идет в семью вдовы…

«Привыкнет, — с грустью думает Лушка, оглядывая пустынную улицу. — Мягкое, доброе сердце у него, и ребята вместо родных детей будут…»

Стараясь отмахнуться от навязчивых, невеселых мыслей, Лушка торопится и вскоре сворачивает в переулок. Теперь она идет, осторожно вытаскивая боты из грязи, по едва угадываемой тропинке, держась травянистой обочины у изгородей. Мало народу ходит в поселке этой дорогой, но Лушка только радуется, что меньше глаз увидит, как входит она к бабушке Фадеичне.

Убедил-таки Филарет, что дитя им сейчас совсем ни к чему. Одни пересуды да разговоры в поселке. А ей, да и ему, жить сейчас надо тихо, незаметно. Будет и на их улице праздник, вот тогда и позволят себе все, что угодно…

Бабушка Фадеична наотрез отказывается слушать Лушку, едва узнает о цели ее прихода.

— Опоздала, голубушка, — помаргивая красноватыми слезливыми глазами, говорит седая худенькая старушка. — Не принимаю я теперь который уже месяц. В больницу иди, там бесплатно тебе сделают. А мне на пороге могилы-то не больно хочется по тюрьмам таскаться. Да и глазыньки не те уже стали, плохо видют…

«Уйти просто так?! И завтра — в поселковую больницу на прием? Нет, нет, только не это…»

Лушка горячо убеждает Фадеичну в том, что иначе ей никак нельзя. В больницу идти — равносильно тому, что самой себя сознательно выставить на посмешище, а разве охота быть у сплетников на языках? Ну, пусть это будет последний раз…

— Чего ты, голубушка, уговариваешь меня? — сердится Фадеична.

— У всех у вас, как припрет, последний раз бывает! Башкой-то раньше надо думать…

Лушка умолкает, и, вероятно, такой у нее беспомощный, жалкий вид, что Фадеична машет рукой:

— Ладно, бог с тобой… Давай-ка, готовься… Ох, господи, господи, толкаешь ты меня, голубушка, на грех…

Но деньги берет у Лушки заранее, пояснив:

— Забуду потом, как пойдешь. Память-то крохотная теперь стала.

Домой Лушка возвращается еще засветло. По испуганному лицу торопливо выпроваживающей ее Фадеичны понимает: не все ладно получилось. Медленно, то и дело останавливаясь и покусывая губы от устойчивой, резкой временами, боли, она идет, смахивая неприятный холодный пот с лица. Скорее бы добраться до койки, забыться, не двигаясь, чтоб утихла боль.

На дороге, против лыжинского дома, стоит мотоцикл с знакомым уже Лушке сержантом Москалевым. Лушка вздрагивает, поняв: это — за нею… Бежать обратно? Но куда скроешься? Да и поздно уже — сержант внимательно посматривает на нее. Он, конечно, помнит ее и вот-вот окликнет. А Лушке так хочется тишины и покоя…

Она идет все так же медленно, с гулко бьющимся сердцем, проходит, не глядя на милицейского сержанта, во двор. Нет, в дом она не пойдет, там ждет ее неизвестно что, а ей хочется единственного — тихого