Книга Разделенный город. Забвение в памяти Афин - Николь Лоро

Но на самом деле между прошлым и настоящим устанавливается сложная диалектика, поскольку это настоящее, с которым так сложно смириться, принимают лишь при условии его перенесения в прошлое: именно так заслуга «возвращения народа», в соответствии с формулировкой, строго говоря, подходящей только Фрасибулу[1107], ретроспективно приписывается Клисфену[1108], причем единственное, за что его, как и Фрасибула, восхваляют, – это восстановление демократии – демократии Солона[1109]. Тем самым осуществляется двойная идеологическая операция: будучи спроецированным на прошлое, демократическое значение действия Фрасибула утрачивает какую-либо релевантность по отношению к настоящему и смягчается, если не сказать затушевывается, тогда как Клисфен – в афинской памяти, как правило, отстраняемый от своей роли основателя демократии[1110], – становится приемлемой фигурой в качестве реставратора «демократии Солона»[1111] таким же образом, как Фрасибул был реставратором вполне реальной демократии Перикла. Как если бы настоящее могло быть помыслено только в прошлом, при условии, однако, что прошлое при своем упоминании лишается какого-либо потенциально подрывного значения и может служить назидательным образцом[1112]. Обезвредить настоящее и далекое прошлое, одно с помощью другого: блестящая операция политической памяти, чьей целью является забвение совсем недавнего прошлого.

Тем не менее это не означает, что traūma недавнего прошлого была окончательно преодолена. Ибо в судебных речах на процессах, которые, несмотря ни на что, были возбуждены, все еще перерабатывали, беспрестанно перерабатывали историю последних десятилетий V века. Но делали это под надзором запрета на память. Что побуждает меня в последний раз вернуться к формулировке, в которой он был озвучен.

Mē mnēsikakeīn: хотя негативная форма сама по себе пытается убедить, что запрет на память де-факто блокировал прошлое, нет никаких сомнений, что это афинским судьям – каждому наедине со своей совестью, как и тогда, когда он приносил клятву не припоминать злосчастья[1113], – приходилось в каждом конкретном случае решать в своей gnōmē, представляет ли такой процесс нарушение запрета или нет. Так что, как это ни парадоксально, скорее на припоминании, чем на забвении, – скорее на mnēsikakeīn, чем на негативном предписании mē – необходимо было сфокусироваться. «Вас просят забыть»: высказывание в конечном счете столь же мало осуществимое, что и «вас просят обойти молчанием», подразумевающееся в изъятии конфликтной даты из афинского календаря[1114] или «вас просят закрыть глаза» из знаменитого сна Фрейда[1115].

Поэтому я спрашиваю себя: а что, если единственным следствием блокирования памяти было акцентирование некой памяти – гиперболизированной, но парализованной? Именно так с конца V века афиняне, чтобы лучше контролировать свое совсем недавнее прошлое, не прекращали надзирать за нарративом об этом прошлом. Поэтому, если проанализировать судебные речи, произнесенные в первые два десятилетия IV века, можно было бы составить вполне исчерпывающую типологию вариаций на тему памяти, которые в них встречаются.

Есть речи – такие, как «Против Эратосфена» или «Против Агората» Лисия, – которые открыто борются с забвением[1116]: они взывают к памяти судей, и именно от этой памяти в форме «суждения» (gnōmē) о недавних событиях[1117] они требуют превратиться в судебное решение (gnōmē[1118]); díkē здесь оказывается заодно с возмездием (timōría), и взывание к гневу судей – или по меньшей мере к гневу судей-демократов – считается весьма убедительным аргументом. Как мы видели, есть и такие, что, будучи написанными для кого-то из людей из города, настаивают на необходимости соблюдать верность амнистии. И точно так же на чувство этой верности опирается судебная речь, написанная для племянников Никия, пытавшихся в плохо известных нам обстоятельствах вернуть имущество своего отца, конфискованное демосом[1119]. И входящее в эту речь рассуждение о памяти, само по себе парадоксальное, заслуживает того, чтобы внимательнее в него вчитаться. Заявив, что «homonoía есть величайшее благо для города», тогда как конфликт (stásis) является источником всех зол, оратор добавляет:

Так вы сами считали [égnōte] недавно, по возвращении на родину, и правильно было ваше суждение: ибо вы еще помнили тогда о прошлых бедствиях [éti gàr emémnēsthe tōn gegenēménōn symphorōn] и молили богов о том, чтобы в городе восстановилось согласие, а не о том, чтобы, из‐за стремления отомстить за прошедшее, город погрузился бы в распри [tēn mèn pólin stasiásai], а ораторы быстро разбогатели. А между тем простительнее [pleíōn syngnōmē] вспоминать зло [mnēsikakein] вскоре по возвращении на родину, когда ваш гнев [orgē] еще был свеж[1120].