Книга Горький без грима. Тайна смерти - Вадим Баранов

В статье «Расстрелянное поколение», опубликованной в августе 1993 года, А. Н. Яковлев пишет: «Сталин лично дирижировал подготовкой многих судебных процессов. Известно, что 2 декабря 1934 года, прибыв в Ленинград после убийства Кирова, он отверг те версии, которые выдвигало следствие, и дал указание доказать, что убийство Кирова — дело рук зиновьевцев».

В сознании Чуковского выстраивались два никак не связанных друг с другом параллельных ряда: впечатления о бывших партийных лидерах, нашедших себя на ниве культуры, и трагические и таинственные повороты политики в связи с событиями 1 декабря. И вдруг, о Боже! Запись 20 декабря: «В „Academia“ носятся слухи, что уже 4 дня как арестован Каменев. Никто ничего определенного не говорит, но по умолчаниям можно заключить, что это так. Неужели он такой негодяй? неужели он имел какое-нб. отношение к убийству Кирова? В таком случае он лицемер сверхъественнный, т. к. к гробу Кирова он шел вместе со мною в глубоком горе, негодуя против гнусного убийцы. И притворялся, что занят исключительно литературой».

И — отрывок из еще одной записи, 18 января 1935 года: «Очень волнует меня дело Зиновьева, Каменева и других. Вчера читал обвинительный акт. Оказывается, для этих людей литература была дымовая завеса, которой они прикрывали свои убогие политические цели. А я-то верил, что Каменев и вправду волнуется по поводу переводов Шекспира, озабочен юбилеем Пушкина… Мне казалось, что он сам убедился, что в политике он ломаный грош, и вот искренне ушел в литературу — выполняя предначертания партии. Все знали, что в феврале он будет выбран в академики, что Горький наметил его директором Всесоюзного Института Литературы, и казалось, что его честолюбие вполне удовлетворено этими перспективами… Все это, оказывается, было ширмой для него, как для политического авантюриста… Так ли это? Не знаю. Похоже, что так».

Горький знал, что не так. Для него не была гипнотически неотразимой, мгновенно меняющей представление о людях и судьбах официальная версия по поводу событий, развернувшихся вслед за выстрелом 1 декабря. Свое несогласие с этой казенной версией он доказывал действием.

Спустя несколько дней после публикации обвинительного акта против Каменева «Правда» печатает статью Д. Заславского «Литературная гниль», в которой подвергается разносу каменевское издательство «Academia» за попытку издания романа Достоевского «Бесы» как «грязнейшего пасквиля, направленного против революции».

В чем, в чем, а в целеустремленности и последовательности казенной прессе отказать было невозможно. Поскольку выпускался роман, из которого «контрреволюция добывала свои клеветнические „аргументы“, постольку „в этих условиях… выбор „Бесов“ для отдельного издания нельзя не признать по меньшей мере странным“». Да, действительно — по меньшей мере. Для понимающих было совершенно очевидно, что дело тут вовсе не в Достоевском и «Бесах», а в Каменеве.

Отлично понимая подоплеку выпада против издательства, Горький немедленно откликнулся на рецензию Заславского ответной статьей «Об издании романа „Бесы“» (опубликована 24 января).

«…Я решительно высказываюсь за издание „Academia“ романа „Бесы“… Делаю это потому, что я против превращения легальной литературы в нелегальную, которая продается „из-под полы“, соблазняет молодежь своей запретностью…» В сущности Горький уже тогда выступал против условий, которые потом привели к рождению «самиздата». Естественно, писатель не мог назвать имени директора издательства, выпускающего «контрреволюционный роман», но кому же было не ясно, что защита такой книги есть и защита позиций выпускающей фирмы и ее руководителя?

Видимо, чувствуя особенности складывающейся в стране обстановки и оценивая позиции Горького в споре о Заславском, Чуковский заключает: «…в споре с Заславским Горький прав совершенно: „Бесы“ гениальнейшая вещь из гениальнейших».

Достоевский не принадлежал к числу тех классиков, чей опыт Горький считал необходимым изучать и пропагандировать в первую очередь. А до революции он вел резкую полемику с театром, инсценировавшим тех же «Бесов» и «Братьев Карамазовых». Но времена изменились, и, по мысли Горького, следовало расширять круг публикуемых произведений с учетом культурного роста читательской аудитории.

Ну что ж, состоялся обмен мнениями, вопрос можно считать исчерпанным. Тем более, что одновременно с возражением Заславскому в том же номере «Правды» была опубликована пространная третья (заключительная) часть горьковских полемических заметок «Литературные забавы».

Однако буквально на другой день, 25 января, на страницах все той же руководящей газеты появилось ответное выступление Заславского с откровенно полемическим заголовком «По поводу замечаний Горького». Вот это знатоков литературы уже озадачило всерьез! Не припоминалось, чтоб в последние годы кто-либо осмеливался открыто полемизировать с ним (исключение — только отдельные выступления в дискуссии о языке 1934 года).

Еще лет десять назад Горький пришел в ярость, узнав о том, что Наркомпрос составляет довольно обширные списки книг, изымаемых из обращения по так называемым идеологическим мотивам. Думал, наступили наконец иные времена, пора более либерального подхода к культурным ценностям, открывающая читателю возможность самому разбираться в содержании прочитанного. Ан нет…

Он еще не мог предполагать, что дело тут не в «Бесах» и не в Федоре Михайловиче. Поднимать голову начинали совсем иные бесы.

Забегая вперед, напомним, что «Правда» вскоре, 19 марта, выступит еще раз с критикой другого издания «Academia» — «Песни французской революции», и Горькому вновь придется вступать в спор с газетой в письме к ее редактору.

С удивлением встретивший публикацию второго выступления Заславского, направленного теперь уже непосредственно против него, Горький еще не мог предположить, сколь быстро и круто развернутся события…

28 января 1935 года Горький занял место в президиуме VII Всесоюзного съезда Советов. Известный всем и каждому, он, конечно, не удивлялся обилию «здравствуйте» и приветственных кивков издалека. Но во многих взглядах улавливалось что-то необычное: то ли удивление, то ли недоумение, то ли порой, как ему казалось, даже злорадное торжество.

Все прояснилось, когда ему дали «Правду». Ни раньше, ни позже, а именно в день открытия съезда газета преподнесла сюрприз: «Открытое письмо А. М. Горькому». Автор? Ну, кто бы мог подумать — Федор Панферов! Да как он посмел, этот недоучка!.. После всего, что произошло каких-то полгода назад!

Казалось бы, все причины для появления нынешней панферовской эпистолы были устранены еще весной прошлого года. Тогда, в ходе подготовки к съезду писателей, по инициативе Горького состоялась дискуссия о языке художественной литературы. Признанный мастер подверг суровой и обоснованной критике роман Панферова «Бруски», прежде всего за злоупотребление местными речениями. Но все понимали, что разговор завязывается по более основательному счету: ставился вопрос о повышении общей культуры писательского труда.

7 марта 1934 года докладчик на III Всесоюзном пленуме Оргкомитета Союза советских писателей П. Юдин особо подчеркнул, что выступления Горького о языке имеют очень большое значение.