Книга Гольф с моджахедами - Валериан Скворцов

Из-за раны в правой ноге, лежавшей на левой, задранной на ажурные перила, за которыми море теперь меняло цвет на бирюзовый с желтой подпалиной по горизонту, мне не удалось встать достаточно проворно. Пока я разбирался с ногами, хватался за набалдашник палки и выдавливался из кресла, стремительно вошедшая женщина в черном успела спросить Тумгоева:

— Это что за инвалид рассиживается, братик? А где тот человек?

Когда я встал, она повернулась. Огромные глазищи, высокие скулы, немного выпуклый нос, мелкие уши под зачесанными с висков и лба черными прямыми волосами. На чуть суховатых губах, лишенных косметики, — легкая улыбка. Огромные золотые серьги в форме змеи, заглатывающей собственный хвост, сверкали на мочках точно так же, как в холле гостиницы «Гасдрубал-Таласса». Только серой кошки с задранным от восторга хвостом не хватало.

Глава тринадцатая

Три обманщика

1

Кошка нашлась. Она грелась на солнышке под открытым окном в салоне виллы, куда меня привез молчаливый кавказский человек на пахнувшем новой обивкой «Бэ-Эм-Вэ Икс-5 Ле Ман». Жирный рыжий кот, высматривая тунисскую диву, дергал тощим хвостом, сидя на спинке лавки-дивана. Я завалился на этот диван с ногами, смежил веки и попытался вздремнуть.

Большей телесной и душевной изношенности я, наверное, ещё никогда не чувствовал.

Три длинных недели мне приходилось действовать вне привычного окружения, и, наверное, поэтому мой инстинкт выживания, словно компьютер, сглотнувший вирус, реагировал либо неопределенно, либо вообще никак. Испытанные практикой навыки плохо срабатывали, мне словно бы не хватало деталей для оценки обстановки. После провала в Краснодаре по мелочи — надо же, на «четверке» оказались разные номера! — меня не покидало ощущение, что я что-то зеваю, пропускаю, не вижу и не понимаю. Дважды хватался за оружие — на шоссе у Орла и утром в ювелирной лавке — без оправданной надобности. А появление Заиры Тумгоевой совсем уж подорвало, скажем так, мое моральное состояние.

Всю сознательную жизнь, сколько помню, я обретался среди того сорта людей, которые не суют ежеминутно под лупу свою и чужую психику. Мое существование предельно практично, оно состоит из деталей такого-то дня и такого-то места, и уже потом, получив гонорар за работу, я изредка, да и то, как говорится, в учебных целях, вспоминаю кое-что из увиденного и услышанного. Скажем, сколько часов понадобилось трупам, чтобы стать трупами, если они уже смердели, но ещё не вспучились и не пожелтели или не позеленели? А при жаре трупы синеют и раздуваются вдвое, после чего по ним идут черные пятна и скопившиеся газы разрывают животы и взламывают грудные клетки. Знать это требовалось, чтобы высчитать время, когда же состоялся бой, на который, слава Богу, не успел, хотя и торопился посмотреть… Это я видел в Камбодже…

По накатанной колее я строю и отношения с нанимателями. Они имеют право спрашивать с меня, согласно контракту, стопроцентной результативности, но не смертельного риска или неоправданно опасных, а, стало быть, с точки зрения оплаты моих услуг, дешевых похождений ради неопределенных или туманно изложенных соображений, которые от меня скрывают. В номере люкс на шестнадцатом этаже гостиницы «Жемчужина», принадлежавшем, оказывается, не Макшерипу, а его старшей, как я понял, сестре Заире Тумгоевой, я час назад практически принял на себя именно такое обязательство, будучи в состоянии, близком к эйфории, которую, очевидно, испытывает свихнувшийся сексуальный маньяк. Ради спасения Ефима, при этом за собственный счет, мне, видите ли, никак было не обойтись без того, чтобы сопровождать красивую, броскую чеченку по путаным дорогам, на которых идет война, и через слепые явки, то есть контакты с людьми, мне неизвестными и выскакивающими из засад, — в Грозный! В мертвый город. В город мертвецов.

С этим, например, ей мог помочь и братец. Или другой родственник. Говорят, на Кавказе у всех куча родни, её от избытка даже в заложники сдают…

Пустые мысли сродни снотворному… Я и заснул. И во сне отец, мама и я, семенивший по малолетству, уходили с Успенского кладбища, где перед отъездом из Харбина мы последний раз молились на могиле деда, маминого отца. Мы двигались налегке, потому что вещи — как пошутил отец, полчемодана на троих — были отправлены на вокзал. Мы прошли вдоль стены буддийского монастыря Цзи Лэсы, мимо католического костела, потом вокруг Покровской церкви. Вышли на Большой проспект, куда уже никогда не вернемся. Универмаг Чурина с опустевшими после капитуляции японцев и прихода красных витринами, «кружевной», как его звали за вычурность, дом итальянца Сокко, Московские ряды… Отец и мама, а за ними и я, мы кланяемся и крестимся на Свято-Никольский собор и уходим, не оглядываясь, все дальше и дальше, по Вокзальному проспекту… И я вдруг вижу, что поднимаюсь по деревянным ступеням желтого вагона переставшей быть японской и ставшей китайской железной дороги совершенно один. При этом отлично знаю, что за моей спиной вдруг и сразу ничего не осталось — ни родителей, ни соборов, ни кладбища, ни монастыря, ни старого вокзала, ничего!

Еще не проснувшись окончательно, сквозь дрему я почувствовал как кот, мурлыча навзрыд, осторожно забрался на меня, помесил лапами, улегся и запустил когти сквозь галстук и сорочку. Не открывая глаз, я почесал ему темечко. Он истошно зарыдал, вдавив когти поглубже.

— Подумать только, Жоржик ни к кому не ходит, — услышал я голос Заиры и сделал попытку привстать.

— Да валяйтесь уж, ладно, — сказала она, усмехнувшись. — Привыкайте. Нам неделю сосуществовать в походе.

— Вы улыбаетесь…Что-то не так с моим костюмом? — глупо спросил я.

И заставил себя подумать, что моя эйфория — нечто пустое и лишенное смысла, причина интереса этой женщины ко мне — в каких-то её жизненных неладах, с которыми она надеется покончить с моей помощью как «технаря» и «спеца», и только. Я — не более чем рекомендованный знакомыми водопроводчик для поправки канализации, скажем так.

Я все-таки сел. Жоржик, дергая кончиком хвоста, переместился на колени, нагло залез под блейзер и, распуская нюни, понюхал кобуру с «Береттой 92F». Ему нравился запах итальянской кожи. Закормленный приходящей прислугой кот, наверное, чувствовал себя одиноким и обездоленным в большом пустовавшем доме.

— Кот ни к кому не ходит, потому что ему не к кому ходить, — сказал я. — Сыскался дружок. Он обожает меня по причине одиночества.

— Кошкам легко, — сказала Заира. — Вы, что же, как кошка справляетесь со своим?

Мысль мне понравилась. Прямотой и резкостью. Чеченка, видно, знала толк в одиночестве. Свое я обычно сравнивал с тем, что дает телесам диета: затянувшееся и ненужное — смертельно, а в меру — полезно, здоровеешь душой.

В сумочке Заиры запищал мобильный. Она достала пластиковый брусок в замшевом чехле, села на диван, и серая кошка длинным прыжком переметнулась с подоконника ей на колени. Жорж сделал попытку подпрыгнуть и выгнул спину на моих.

— Джамалдин хочет спросить у вас, — сказала чеченка, передавая свой продвинутый «Бенефон Кью».