Книга Генетик - Анатолий Маев

— Я про Ангелину Павловну, — уточнил ясновидящий.

Семен Моисеевич сочувственно посмотрел на собеседника:

— Если вы касательно Ангелины Павловны, позвольте заметить, что вы вперед забегаете: Восторгайло колеблется — возраст, видите ли. Забудьте ее, уважаемый. Дело прошлое, дни минувшие…

— Как забыть-то, — грустно возразил Макрицын, — когда она перед тобой вон голая на корточках?

— Где? — удивленно взвизгнул визави.

— Да что вы, издеваетесь, что ли, в самом-то деле?! — повышенным тоном ответил ясновидящий и кивком указал прямо перед собой.

— Вы, Еврухерий Николаевич, в любой обнаженной женщине, стало быть, Ангелину Павловну видите? — заключил Семен Моисеевич.

Выдержав небольшую паузу, так и не дождавшись пояснений Макрицына, «полуфранцуз-полуеврей» неожиданно восторженно изрек:

— Боже мой! Насколько же вы неординарно мыслящая личность! Только сейчас начинаю понимать вас и с пиететом признаю: я с вами полностью согласен!

— В чем? — проревел Еврухерий, которого откровенное глумление космополита успело вывести из себя.

Семен Моисеевич, разглядывая Макрицына в упор, убежденно произнес:

— Все они Ангелины Павловны. Только весят по-разному.

То ли захотелось лишний раз взглянуть на зазнобу, то ли по другой какой причине поднял глаза Еврухерий и застыл от изумления: на том же самом месте, где только что была Ангелина Павловна, явилась ему обнаженная Илл-Анна с косынкой на шее. Только на этот раз она не стояла на четвереньках, а сидела на полу, сосредоточенно щелкая черными и белыми костяшками деревянных счетов, лежащих на коленях. На заднем плане Макрицын обнаружил стоящими в банке Ганьского, Кемберлихина и Залпа, читающего стихи. Саксофон-альт Ганьского и ренессансная блокфлейта Кемберлихина сопровождали поэта невероятно грустной, трогательной мелодией.

Лицо ясновидящего застыло в гримасе ужаса, что не ускользнуло от внимания космополита.

— Не был бы я свидетелем, ни за что бы не поверил, — проникновенно произнес Семен Моисеевич, — что вид обнаженной барышни может вызвать столь неадекватную реакцию взрослого человека. Складывается впечатление, что перед вами не Илл-Анна, а, скажем, сумасшедшая большевичка с наганом в руке.

— Я только что Ангелину Павловну видел, — уверенно произнес Макрицын. — А сейчас там…

— Послушайте, уважаемый, вы ненароком настойку мухоморов не принимаете? Я, право, даже и не знаю, чем еще можно объяснить ваши галлюцинации.

Собственная голова окончательно перестала принадлежать Еврухерию. В его восприятии и до того не совсем понятная речь космополита перетекла в совершенно не связанные между собой предложения. Голос Семена Моисеевича смешался с другими, незнакомыми Макрицыну голосами — командными, испуганными, женскими, пронзительными, противными, кричащими, мужскими, истерическими… И вскоре все это переросло в гул. Словно загипнотизированный, «коренной москвич» неподвижно сидел с широко открытыми глазами, взор которых застыл, устремленный на статуи…

* * *

Велик выбежал из-за кафедры. Вождь уже ничего не говорил. Характерные движения головы прекратились, но обезумевшие, выпученные глаза и тремор рук указывали на то, что человек не в порядке. Обильно покрывший кожу пот под лучами софитов делал зловеще перекошенное лицо еще более страшным, асимметрично поделенным на участки блеска и теней. Прерывистое дыхание перешло в клокочущее, слышимое на расстоянии. И раздался душераздирающий крик. События развивались стремительно: Велик спрыгнул со сцены и с разбегу ударил головой в лицо одного из делегатов. Затем схватил за уши его соседа, вцепившись попутно зубами в нос, чудом не откусив. Несчастный, истекая кровью, вырвался и в шоковом состоянии побежал к боковому проходу мимо многочисленных корреспондентов, сопровождаемый бесчисленным количеством вспышек. А Вождь уже успел разорвать юбку на даме бальзаковского возраста, оставив потерпевшую лежать на полу в обморочном состоянии.

Делегаты массово вскакивали с мест и торопились к выходу, создавая давку, роняя пожилых, наименее устойчивых товарищей, и это приводило к заторам. Ситуация усугублялась нагромождением треног, сумок и прочей бесшабашно расставленной и разбросанной корреспондентской утвари.

Послышалась нецензурная речь. Движение товарищей приобрело абсолютно хаотичный характер и стало напоминать броуновское. Происходящее в зале все более приближалось к панике. Несколько человек из службы поддержания порядка кинулись на усмирение Вождя, окружив его, но тот, проявив невероятную изворотливость, выскользнул из кольца и сзади запрыгнул на огромного роста мужчину. Перепуганный гражданин легко освободился от Велика, резко дернувшись в сторону, в результате чего нападавший чувствительно ударился о край сцены и на мгновение потерял равновесие. Но быстро восстановился и растопыренными пальцами нанес фронтальный удар в лицо оказавшейся рядом одной из немногих молодых женщин, присутствовавших на съезде. Пострадавшая зажала руками глаза и закричала так, как только могут кричать люди, испытывающие нестерпимую боль.

В этот момент что-то твердое и тяжелое с размаху опустилось на затылок Вождя. Это был огромный разводной ключ дежурного сантехника, отличавшегося активной жизненной позицией: он никогда не оставался в стороне от происходящих в стране событий — мужчина всегда шел на шум. С разводным ключом…

* * *

— Гляди-ка ты, объединились… — сжимая кулаки, с ненавистью и презрением процедил сквозь зубы Макрицын, увидев внутри банки двоих руководителей партии и Восторгайло в компании с Ганьским, Кемберлихиным и Залпом. Мужчины стояли облокотившись на дальнюю от Еврухерия стенку прозрачной емкости. Перед банкой на полу сцены расположились Ангелина Павловна и Илл-Анна. Обе смотрели в зал.

Первым пришел в движение поэт. Он метнулся к Илл-Анне, протянув к ней руки. За ним кинулись ученые, пытаясь остановить. Ясновидящего поразило, с какой легкостью они прошли сквозь стекло, которое осталось неповрежденным.

— Я же просил вас, Еврухерий Николаевич, спасти Залпа, — услышал он голос Семена Моисеевича. — А вы формально отнеслись к моей просьбе. И вот результат! Вы никогда не видели, как божественные женщины в циничных баб превращаются? Смотрите! Ничего другого не остается — время упущено.

Вырвавшись из рук Кемберлихина и Ганьского, поэт приблизился к Илл-Анне:

— Милая, я люблю тебя!

— А я не люблю тебя, Саша, — сухо ответила женщина.

— Но почему же вот так, в один день, ты резко изменилась в своем отношении? Ведь еще вчера ты страстно отдавалась мне, говорила, что хочешь быть моей женой, что мечтаешь, чтобы у нас родилась дочь!

— Папа решил, что я не могу тебя любить, — ответила Илл-Анна, и в унисон ее словам откуда-то сверху донеслось: «А что материально вы можете дать ей? Надо у мужа спросить — как муж решит, так и будет». — Нельзя мне быть твоей женой, так папа сказал! Я против воли папы не пойду. И против религии не пойду.