Книга Предательство Тристана - Роберт Ладлэм

– Он же один из самых знаменитых ваших генералов. – Стивен отхлебнул щей, которые оказались горячими и очень вкусными.

– Да. Не самый знаменитый, не такой, как его старый друг Тухачевский или маршал Жуков[89]. Но он служил под командованием Тухачевского, помогал освобождению Сибири от Колчака. Участвовал в разгроме генерала Деникина в Крыму в двадцатом году.

Меткалф рассматривал фотографию отца Светланы и вдруг поймал себя на том, что говорит:

– Знаешь, у меня есть друзья в Москве – старые друзья, занимающие высокие посты в разных министерствах и неплохо информированные. И мне рассказали, что у НКВД есть… как они это называют, «книга смерти». Нечто вроде списка лиц, намеченных к устранению…

– И мой отец записан в эту книгу, – перебила Светлана.

– Лана, я не знал, как это сказать тебе и стоит ли вообще говорить.

– И ты думал, что я об этом не знаю? – Ее глаза вспыхнули гневом. – Думал, что я не ожидаю этого? Что он не готов к этому? Все люди его ранга, все генералы давно уже привыкли ожидать стука в дверь. Если не сегодня, то завтра. Если не завтра, то на следующей неделе или через месяц.

– Но компромат, который держит фон Шюсслер…

– Его время наступит в свой черед. И я ни за что не ускорю приход этого часа. Но отец смирился с этим, Стива. Он покорно ждет стука в дверь. И я думаю, когда это наконец случится, он почувствует облегчение. Каждое утро, прощаясь с ним, когда он уходит на службу, я прощаюсь навсегда. – Она начала промывать рану, а потом прочищать ее ватным тампоном, смоченным йодом. – Ну что ж, любимый, наверно, зашивать нет необходимости, ну и слава богу, потому что я такая неумеха – кое-как штопаю собственные чулки. Знаешь, дорогой, во всем этом есть ужасная ирония.

– То есть?

– А может быть, так и должно быть. Я не могу не думать о Тристане и Изольде. Припомни-ка, милый, что именно рана привела Тристана в объятия Изольды. Ей пришлось ухаживать за ним, пока он не выздоровел.

Меткалф скрипнул зубами, когда она промокнула рану куском марли.

– Она была знахаркой и целительницей, прямо как ты. – Он сделал глоток крепкого чая. – Но, насколько я припоминаю, он страдал от смертельной раны, разве не так?

– Он был ранен дважды, Стива. Первый раз – в сражении с женихом Изольды, которого он убил, но и сам получил неисцелимую рану. Лишь Изольда, волшебница и целительница, могла спасти его, и потому он отправился искать ее. А когда она узнала, что Тристан убил ее суженого, то решила отомстить ему, но в последний момент их взгляды встретились, и оружие выпало из ее рук.

– Все как в жизни, – подхватил Стивен, саркастически усмехнувшись. – А потом Тристан был снова ранен, в другом поединке, но на этот раз Изольда не смогла его спасти, и они умерли вместе и обрели вечное блаженство. В мире оперы и балета это, я уверен, называется счастливым финалом.

– Ну конечно! Потому что они не могли больше существовать порознь, глупый! А теперь их любовь стала бессмертной.

– Если это счастливый финал, то хотелось бы знать, что такое трагедия, – заметил Меткалф и откусил кусок пирожка. – Восхитительно!

– Спасибо. Трагедия – это наша повседневная жизнь, – сказала Светлана. – Трагедия – это образ жизни в России.

Меткалф тряхнул головой и улыбнулся.

– Ты так думаешь?

Светлана захлопала ресницами и вскинула руки в театральном жесте, изображающем наивное удивление.

– Я так не думаю, Тристан. Я имею в виду – Стивен. Только настоящая рана Тристана была гораздо глубже – этой раной стало его чувство вины за пролитую кровь. Вот что за рана погубила его.

– Теперь я уверен, что ты пытаешься что-то мне объяснить, – сказал Меткалф. Он говорил добродушно-шутливым тоном, но боль, которая пронзила все его существо, не имела ничего общего с царапиной, оставленной пулей.

– В России понятия невиновности и вины почти так же смешаны, как понятия верности и предательства. Есть виновные, и есть люди, способные испытывать чувство вины, а это совсем не одно и то же.

Меткалф удивленно взглянул на Светлану и незаметно сглотнул подступивший к горлу тяжелый комок. В ней открывались такие глубины, а он только-только узнал об их существовании.

Светлана ответила ему мимолетной печальной улыбкой.

– Знаешь, говорят: чужая душа – потемки. Просто у одних потемки гуще, чем у других.

– Это так по-русски, – сказал Меткалф. – Трагизм во всем.

– А вы, американцы, любите самообман. Вы всегда говорите себе, что неважно, что вы делаете, если у этих поступков благая цель.

– Тогда как вы, трагические русские, считаете: что ни делай, все равно ничего хорошего не выйдет.

– Нет, – жестко возразила Светлана. – Я только одно знаю наверняка: ничего и никогда не идет по плану. Ничего.

– Остается надеяться, что на сей раз ты не права.

– Ты принес мне новые документы, да? – спросила Светлана, указывая пальцем на пакет в водонепроницаемой обертке, торчавший из внутреннего кармана его телогрейки, валявшейся на кухонном столе.

– Это последние, – ответил Меткалф.

– Последние? А ты думаешь, он не удивится, если ручей вдруг иссякнет?

– Может. В таком случае не лучше ли будет тебе передавать их постепенно, по две-три бумаги за раз?

– Да, так, я думаю, будет даже правдоподобнее. Ну а что я скажу, когда они все-таки кончатся?

– Ты изобразишь растерянность. Скажешь, что не можешь понять, почему отец перестал носить документы домой, и добавишь, что ты, естественно, не можешь спросить его об этом. Выскажи предположение, что меры безопасности ужесточили и больше не разрешают выносить из учреждения засекреченные документы.

Она кивнула.

– Мне нужно научиться лгать лучше, чем я это умею.

– Иногда это умение оказывается крайне необходимым. Ужасно, но это так.

– Есть такая старинная русская поговорка, что, когда слишком долго сражаешься с драконом, сам в него превращаешься.

– А старинная американская поговорка говорит, что сказать правду может любой дурак, а чтобы хорошо солгать, нужен талант.

Светлана покачала головой и повернулась к выходу из кухни.

– Мне пора собираться в театр.

Меткалф вынул перочинный ножик и вскрыл целлофановую упаковку. На сей раз Корки не вложил туда свою записку. Он быстро перебрал документы и бегло просмотрел их, удивляясь про себя, почему Светлана лишь мельком взглянула на них, и тут она вернулась. Ее облик сделался гораздо более ярким и броским, нежели тот домашний вид, к которому он успел привыкнуть, сидя в этой кухне.