Книга Ратные подвиги простаков - Андрей Никитович Новиков

как здоровье Юлии Павловны.

— Моя жена не Юлия Павловна, а Зинаида Семеновна, — вторично поправил его Авенир Евстигнеевич, и член коллегии смутился, забарабанил вечным пером по столу.

«Я же не вещь, черт возьми! — думал Авенир Евстигнеевич. — Когда упаковывают ламповые стекла, их обкладывают соломой, чтобы не разбились. А я разве тоже вещица, которую нужно обложить чем-то мягким, вроде справки о здоровье несуществующих детей? Нет, я не вещь, я человек, коему свойственны все человеческие душевные переживания».

«Да. Вещи берегут, — продолжал он думать, — Все, что творится руками человека, то берегут. А вот самого человека — нет. Впрочем, следует ли беречь человека, который не производит вещей? — Ведь он только усложняет процесс бытия».

Авенир Евстигнеевич долго думал над этим вопросом и не мог разрешить его.

«Ну, предположим, я творю отношения. А люди, производящие вещи? Как они себя чувствуют?»

Он часто бывал на рабочих собраниях, и одно из таких собраний вдруг припомнилось ему.

Однажды к шести часам вечера он пришел в заводской клуб, не запоздав ни на минуту, но клуб оказался пустым.

С полчаса Авенир Евстигнеевич осматривал клуб, проникая в содержание развешенных лозунгов. Лозунги были весьма разнообразны. Все ведомства считали своим долгом внедрять в массу знания, относящееся к тому или иному ведомству. В «красном уголке», по совместительству с цитатами великих вождей, трактующих о великом будущем, были лозунги весьма прозаического свойства: «Покупайте выигрышный заем», «Вносите полный пай в кооператив». Здравотдельский лозунг силился перекричать лозунг кооперативный и извещал о том, что «Сифилис — не позор, а несчастье». Проникли в клуб и плакаты земорганов, где трактор давил кулаков, а кулаки пищали. Последним Авенир Евстигнеевич обозрел плакат: «Мойте руки перед едой» и, посмотрев на свои руки и найдя, что они грязные, отправился искать умывальник. Однако умывальника не оказалось, и Авенир Евстигнеевич немного поплевал на ладони рук и вытер их носовым платком.

Через полчаса стали появляться посетители клуба. Они, как и Авенир Евстигнеевич, водили глазами по стенам, хотя плакаты и лозунги были давно им знакомы.

Рабочие, приходившие на собрание, здоровались друг с другом, что-то друг другу говорили и смеялись запросто.

На Авенира Евстигнеевича они бросали косые взгляды, и в этих взглядах он видел если не озлобленность, то какое-то недоумение. Он чувствовал, что своим появлением, как чужой человек, мешает индивидуальной независимости каждого, — и немного волновался.

— Ну что, не начинали еще? — спросил вошедший человек и приподнял кепи, чтобы проветрить наметившуюся небольшую лысину.

— Тебя ждали! — ответил кто-то.

— Ах, конек вас задави, — весело ответил лысый. — Я так и знал, что еще не начинали.

— А ты что, пришел, чтобы расписаться и уйти?

— Вот именно, милый человек. Чтобы показать свою рожу.

— А вот запрягем мы тебя нынче председательствовать, тогда не улизнешь.

— Ради бога, ребята, не нужно, — взмолился лысый. — Потому, как я алимент несознательный и не люблю две вещи одного порядка: бывать в церкви и на собраниях.

— А вот мы тебя и выбираем нонче красным попом, посмотрим, как ты службу растянешь.

Звонок рассыпал трель, и разговоры постепенно стали смолкать.

— Кого мы нонче в председатели посадим? — спросил открывший собрание предзавкома.

— Кислова, его, лысого черта, — раздалось несколько голосов, и Кислов, посылая аудитории несколько «коньков», поплелся к сцене.

— Регламент утверждать будем али без него обойдемся? — спросил Кислов, взявшись для порядка за пуговку звонка. — Голоснем, что ли?

— Ты, Павлуха, не дури особенно, — заметил близ сидящий человек. — Веди дела по всем правилам, и голосовать тут нечего.

— По правилам! — передразнил его Кислов. — А какие тут могут быть правила, если тебя просят не голос возвышать, а всего поднять руку.

— Веди собрание, а не пререкайся с индивидуальными личностями, — заметил Кислову предзавкома.

— А ты, товарищ Глотов, помолчи, потому как я сейчас руковожу, а не ты — хоть ты и предзавкома, а я лишаю тебя права голоса. Во!

Глотов смутился и понял, что сейчас его руководство неуместно.

— Кто выскажется по мотивам голосования? — начал опять Кислое. — Ладно, у вас мотивов нет. Валяй, докладчик, да особой растяжки не имей.

Докладчик начал плавно и через минуты две промочил глотку водой. Когда докладчик вошел в раж и был увлечен собственными словами, его приостановил Кислов:

— Погоди, товарищ докладчик.

Докладчик приостановился, наступила пауза, и Кислое чего-то выжидал.

— Ну, скоро! — крикнул он. Никто не понял, к кому относятся эти слова, и снова наступило молчание.

— Да чего ты? — снова вмешался Глотов, задавая вопрос председателю.

— Да вот выжидаю, когда там ребята закончат партию, — ответил Кислов.

Двое рабочих, игравшие в заднем углу в шашки, оторвались от игры и покраснели.

— Закончили? — спросил Кислов.

— Закончили, черт тебя подери, а ты видишь, какой — руководить любишь.

— Нет, пробуждаю от спячки.

После заключительного слова докладчика взял слово Глотов, чтобы ответить что-то по личному вопросу. Он был обвинен докладчиком, который неодобрительно отозвался относительно общего руководства клубом, частицей этого руководства считал себя и Глотов.

— Товарищ Глотов, — заметил ему Кислов, — докладчик ни одной личности не задел. А каким же порядком вы приняли слова докладчика на свой счет?

Зал опять захохотал.

Авенир Евстигнеевич сидел позади президиума.

«Откуда столько независимости в этих простых словах? — думал он. — Откуда столько задора и зоркости?»

Авенир Евстигнеевич причислял себя к служилым людям и искал разницы между служилым народом и рабочими.

«Рабочий независим, потому что чувствует за собой силу. Кто может производить вещи, тот горд и независим. Служащие делают дурные отношения: они бюрократы и изворотливые лгуны».

Когда кончилось собрание, он помимо своей воли потянулся следом за Кисловым. Этот человек привлекал его.

— Кислов! — окликнул он.

— Что? — спросил Кислов, недоверчиво оглядывая внешность Авенира Евстигнеевича.

— О чем ты сейчас думаешь, Кислов? — неожиданно спросил Авенир Евстигнеевич, не находя более подходящего вопроса.

— О сковороде! — ответил непринужденно Кислов.

— О сковороде? — переспросил Авенир Евстигнеевич и улыбнулся.

— Да, милый мой, о сковороде, конек ее задави. И думаю я об ней и денно и нощно… — И Авенир Евстигнеевич понял: Кислов думал о той сковороде, которая сделана его руками и имела одну цену, и о той же сковороде, имевшей другую стоимость, когда она придет к Кислову как к потребителю.

Вспомнив всю эту сцену, Авенир Евстигнеевич решил уйти на производство. Вдруг как-то сразу наступило успокоение. И Авенир Евстигнеевич вышел на улицу с облегченным сердцем.

ПОШАТНУВШИЕСЯ УСТОИ

У горы, горы, горы,

Там дерутся комары.

Проливают свою кровь

За проклятую любовь.

Частушка

Восстановив за лето утраченные зимою силы и прикопив достаточные запасы энергии,