Книга Ратные подвиги простаков - Андрей Никитович Новиков

— свойство, за которое он и был прозван Сигунком.

Не прочь был принять соревнование кооператор Каныгин, действующий открыто.

— Даю тридцать один рубль за десятину и без всякого самогона! — крикнул он, щеголяя своей культурностью.

Два деревенских кулака, стоявшие поодаль, не решались конкурировать с Лахудрой и Сигунком: они знали, что и Сигунок, и Лахудра выступают как неофициальные представители людей, имеющих касательство к власти, а кулаки, недовольные советской властью, не хотели подставлять ножки властелинам, действующим ради личной пользы. Кулаки хорошо знали, что эти властелины, достигнув личного благополучия, перестанут быть властелинами и станут такими же кулаками, как и они. Хотя каждый кулак стремится быть в хозяйстве обособленным, все же они предпочитают, чтобы кулаков было больше, тогда легче будет борьба с новыми порядками вещей.

Мужики, выслушавшие спокойно доклады о государственных мероприятиях, присоединяли свой голос к вынесенным резолюциям, как бы одобряя эти мероприятия. Но им нужно было излить злобу на существующие с их точки зрения непорядки.

Когда выступал председатель волисполкома как представитель власти — мужики молчали, а в худшем случае ворчали что-то себе под нос. Но стоило тому же председателю выступить как конкуренту, мужикам предоставилось право вылить всю свою злобу. Как стена кулачных бойцов, они ожидали «мальчиков — затравщиков кулачного боя». В данном случае затравщиком оказалась Лушка, бойкая баба, за черный цвет волос и темное лицо прозванная Блохой.

Блоха на сход прибыла с бутылью: она знала, что сначала отведет душу — выругает всех представителей власти, а затем, когда будет сдан луг, — отольет свою норму самогона, чтобы по какому-нибудь поводу угостить того или иного представителя власти и тем загладить свою вину и избавиться от преследования за распущенный язык; Блоха была вдовой и больше других нуждалась в покровительстве и государственном вспомоществовании.

— Вот я и говорю, — начала она свою речь, — а вы меня слушайте. Чего, мол, она, глупая баба, путного скажет. И взаправду, мужики, чего путного скажет баба, если сами вы непутевый народ… Д-да, непутевый народ! — крикнула Блоха, напирая на слово «непутевый». — Чем же вы это непутевый народ? Не думайте, что бабам под юбки заглядываете, потому непутевый народ. Нет. Туда вам путь давно известен, каждый сопляк с шестнадцати лет этот путь знает.

Мужики грохнули разом, и Блоха, как искусный оратор, немного помолчала, чтобы дать стихнуть грохоту.

— А где путь, — продолжала Блоха, — указанный советской властью? Вот этого пути вы не знаете и блудите на этом пути. Вы опять, окаянные, зубы оскалили, думаете, что про блуд заговорила, как блудная баба…

Мужики снова захохотали, и Блоха опять приняла соответствующую позу, чтобы выждать момента.

— Блудите вы, окаянные, как будто хочете эту самую власть, как бабу впотьмах, за курок подержать.

— Довольно, сволочь! — крикнул разгневанный председатель волисполкома. — Программу советской власти с бабьим подолом сравняла. Не позволю!

Хотя мужики были склонны поддержать Блоху, но окрик председателя подействовал, и они, потоптавшись на месте, что-то ворчали себе под нос. Егор Петрович старался быть спокойным и выступил с разъяснением.

— Блоха обвиняет советскую власть в целом, — сказал он, придавая голосу плавность. — Это сущая ложь: советская власть хороша. А что касается нас, представителей власти, — разве мы не должны приобщаться к культурной жизни? Разве мы должны жить в нищете? Мое хозяйство — культурное, и советская власть поощряет всякое культурное начинание.

— Кулацкое твое хозяйство! — крикнул кто-то из группы молодежи, но его голоса никто не поддержал, и Егор Петрович продолжал речь:

— Я отличился ведением хозяйства, за что вы сами меня выдвинули.

— Никто тебя не выдвигал, сам в узкую щель без намыливания пролезешь, — прозвучал тот же голос, и Егор Петрович оробел и замолк.

Наступила мертвая тишина, которой воспользовался Лахудра, учтя это время как подходящий момент.

— Тридцать два рубля и ведро чистой водки! — выкрикнул он.

Молчание было знаком согласия, ибо чистая водка считалась все же лучше самогона.

Егор Петрович, окунувшись в гущу масс, решил дальше не вести своей записи: факты говорили отнюдь не в его пользу, а на прозаические выдумки он не был горазд.

ВЕЩИ И ОТНОШЕНИЯ

Житие и бытие человеческое уподоблено колесу, вращающемуся по колее своя: предки живут для потомства, а потомки, превратившись в предков, тоже живут для потомков. И путь сей бесконечен.

Г. Буераков. «Тихая жизнь»

Авенир Евстигнеевич, как и другие работники, отбыв установленное время отпуска на морском побережье, возвратился в столицу с двухдневным опозданием. Его опоздание имело уважительные причины: в подземных недрах побережья совершались сдвиги подпочвенных пластов, отчего произошло землетрясение, нарушившее нормальное движение скорых поездов.

— В природе порядок нарушен: появились бюрократические извращения, — сказал он своему соседу по купе, залезая на верхнюю полку.

Прибывши в столицу, Авенир Евстигнеевич на другой же день отправился в учреждение, чтобы вступить в исполнение своих служебных обязанностей, — засесть за неоконченный доклад по дообследованию «Центроколмасса». Но в тот же день Авенира Евстигнеевича попросил к себе член коллегии и, справившись о здоровье, задал вопрос: не желает ли он продлить отпуск хотя бы недели на две.

Отблагодарив члена коллегии за оказанное внимание, Авенир Евстигнеевич отказался от добавочного отпуска: он не догадывался, что предложение носит дипломатический характер.

— Видишь, Авенир, — сказал член коллегии после некоторого раздумья, придавая голосу какой-то обходно-маневрирующий тон, — мы все считаем тебя весьма хорошим малым. Твоя обследовательская работа всегда носила фундаментальный характер и обстоятельное проникновение в суть и существо дела. Последняя ревизия «Центроколмасса» тоже имеет ряд положительных сторон. Однако твой доклад на центроколмассовском активе до некоторой степени подорвал авторитет… Твоя объяснительная записка еще больше усугубила дело… Я не разобрался еще в полной мере в этом, однако скажу тебе, что отпуск на две недели ты должен принять…

Авенир Евстигнеевич вышел из кабинета члена коллегии весьма удрученным и взволнованным. И если там, у члена коллегии, на общее замечание он не мог ответить, то теперь, когда шел по коридору, ответ созревал в его мыслях, но уже отвечать было некому.

«Мы считаем, — подумал он о словах члена коллегии. — Значит, и среди нас, работников общего порядка, существуют «мы» и «они»? Он, видите, еще не разобрался в моем деле. Но ведь я-то в нем разобрался».

Когда Авенир Евстигнеевич был задет лично, все принципы соподчиненности казались ему никчемными, усложняющими общую установку и создающими тысячи преград к выявлению индивидуальности.

Член коллегии принял его ласково, справился даже о здоровье его детей.

— Ах да, я спутал, — поправился член коллегии на замечание Авенира Евстигнеевича, что у него детей нет, — я спутал, я хотел спросить,