Книга Влюбленный пленник - Жан Жене

Лейтенант Мубарак, суданец, стоял рядом со мной, среди фидаинов, как будто проводил инспекторский смотр. Он завораживал меня, его присутствие одновременно и тяготило, и умиротворяло. Казалось, едва взглянув, он заметил все недостатки диспозиции: ни одной ровной поверхности, плохо защищенным орудийным расчетам в случае опасности пришлось бы действовать вслепую. Прирожденный воин, он модифицировал линию обороны, и я понял, прежде всего, по цвету кожи, а еще по умению применять военные хитрости, что он плоть от плоти пробудившейся Африки. Я ему сказал об этом.

– Это все Сандхерст[90]. Я просто использую на практике уроки школы классической артиллерии. А Бонапарта я изучал перед церковью Сен-Рош[91].

Вероятно, чтобы позабавиться, он сказал мне однажды:

– Посмотри на меня. Я ведь вызываю ужас. Потому что англичанин. Я африканец, но Африка тоже остров, как и Англия, с тех пор, как ваш Лессепс[92], играя бицепсами и трицепсами, разделил двух сиамских близнецов – нас и Азию. Благодаря этому пройдохе Африка от вас ускользнула и теперь плывет себе. Посмотри на меня, видишь паруса за спиной?

Офицер, в данной ситуации он с ходу понимал расстановку сил.

– Это война, мы сражаемся, мы побеждаем. В этом весь человек.

Внезапно он явился передо мной таким настоящим, цельным, без этих своих пустячков и безделок; не то, чтобы они придавали ему женственности, напротив, они казались мужественными до мальчишества, и, тем не менее, представлялись какими-то дополнительными игрушечными деталями, как будто их достали из дамской сумочки. Без этих деталек играть нужно было не в соблазнителя и кокотку, а в охотника и дичь. Даже не взгляд его, а форма носа, мускулатура шеи указывали, откуда придет опасность. Фидаины быстро его поняли. Перестав быть мальчишками, влюбленными в пастуха с его козочками, они подчинялись как солдаты. Эта новая диспозиция была устроена умно. Даже я, ничего не понимающий в системе защиты, почувствовал радость, это было облегчение оттого, что слабые места оказались прикрыты. Видимо, прежде я смутно ощущал их уязвимость. Преимуществом этой новой диспозиции являлось то, что теперь пулеметы были задействованы на полную мощность. С этого дня я стал смотреть на Мубарака по-другому. Он сидел на траве возле первого пулемета, и теперь, когда я думаю о нем, вижу его именно таким. Командиру наводчиков он указал точно, вплоть до полукруга, место обстрела, когда враг окажется напротив. Он опрокинулся на спину, немного покурил, прикрыл глаза. Рядом со мной вытянулся на траве африканец. Цвет кожи, обнаженный торс, мышцы, черты его лица, несмотря на племенные насечки… мне казалось, что все это, родом из Африки, там и было вылеплено, высечено и окончательно обработано ради битвы, непосредственной борьбы, военной хитрости или бегства.

Мимо нас на муле проехал муж той крестьянки, которой принадлежало поле.

– Урожай у него не очень хороший. Он потребует возмещения убытков, и ФАТХ заплатит. Будь я человеком порядочным, то подсказал бы ему, что сумму ущерба можно умножать на десять. Кувейт раскошелится.

– Ты думаешь?

– Да, но он тоже так думает, поэтому я и пальцем не пошевелю.

Мне кажется, я должен описать внешность Мубарака; хотя волосы у него были совершенно гладкими, его называли Курчавым Мубараком. В двадцать пять лет он был чемпионом по легкой атлетике в своей суданской школе кадровых офицеров. Мои воспоминания порой многоцветны: в нем преобладала берлинская лазурь. Его руки, шея, плечи были мускулистыми; какой-нибудь мясник из Ла Виллетт, упаковав его и протягивая вам, сказал бы: «Он весит больше, чем кажется». Его усы, никакие не вьющиеся, были довольно скудными, он носил бакенбарды, как король Марокко. Он был гибким и мускулистым, эта глыба костей и мяса вдруг рождала мысли кристальной мелодичности, которая завораживала меня и убаюкивала.

– Территория – это ком земли, которую нужно очистить от сорняков, прополоть свою родину или свой сад или сквер или железнодорожную насыпь это значить сделать работу путевого обходчика или инженера дорожной службы, которым мало платят. Палестинцы даже не подозревают, что их ждет и какую работу нужно будет проделать, чтобы вырвать с корнем пырей, посеянный Израилем. Фидаины – хозяева мира, потому что разыгрывают смертельную карту.

Я услышал высокие звуки: в его смехе на басовых нотах гнездились колибри.

– Фидаины встревожены?

– Они счастливы. Ты же мне сам сказал. Или ты сошел с ума? Палестинцы счастливы, потому что знают толк в разрушении. Восстание придает сил восставшим, но убивает остальных. Они живут полной жизнью, потому что ломают всё вокруг. Они кайфуют. Сначала от энтузиазма, который действует на них, как наркотик, от героизма и патриотизма, которые их опьяняют, потому что самолеты часто взрываются на лету. Думаешь, я говорю с тобой, как какой-то необразованный негр? Ну и фиг с ним, если бы однажды они должны были, как говорится, обустроить вновь обретенную территорию! А сейчас они живут мечтой, палестинской мечтой. Надолго ли? Наверное, до того дня, когда… когда… Жан, как правильнее сказать: когда или пока?

– Пусть тебя это не волнует. Смелее.

Я услышал еще несколько колибри.

– Они живут палестинской мечтой до того дня, пока Советский Союз не ткнет пальцем в какую-нибудь гору на глобусе и сделает ее модной и знаменитой. Революция будет по-прежнему палестинской, но называться будет, например, кардильерской революцией. Быть движущей силой восстания, пусть локального, в какой-нибудь крошечной провинции, всё лучше, чем возделывать свой садик.

– Почему?

– Ну, прежде всего, потому что восстание – это величина постоянная, это нечто бесконечное, и надо верить в вечное повторение. Включиться в палестинское движение значит принадлежать бессмертному Дьяволу, который испокон веков сражался с Богом и будет сражаться. Палестинское движение, как и любое движение, неизбежно привязано к определенному времени, но закреплять свои победы в каком-то нелепом пространстве оно не должно.

– Для фидаинов возможно, если они играют за себя, тогда да, а для палестинцев? ведь они помнят, что лагеря когда-то были палестинскими деревнями?

– Глупости идеологов, амбиции так называемых руководителей.

– Ты пришел с палестинцами. В Джераше ты наорал на меня. Ты прощал мне, что я поддерживаю политику Помпиду, а сегодня ты изображаешь художника.