Книга Эдинбург. История города - Майкл Фрай

Но у вигов складывались собственные группы, в особенности на факультете адвокатов. Гамильтон поступил туда, хотя и не стремился к юридической карьере, — такой ход был излюбленным приемом среди «восходящих звезд» Эдинбурга, поскольку факультет по-прежнему играл в жизни города культурную, а не только профессиональную роль. Через несколько месяцев поступление принесло ему новые возможности на научном поприще, в некотором роде утешительный приз. Университет мог похвастать кафедрой всемирной истории (никак не меньше), руководство которой, в исключительном порядке, осуществлялось факультетом адвокатов. Кафедра была создана столетием ранее для того, чтобы дать студентам, изучающим шотландское право, возможность познакомиться с римским прообразом этой дисциплины. По сути, это была синекура, но должность прежде занимали многие заслуженные люди, затем уходившие ради того, чтобы заняться чем-либо более важным. Так поступит и Гамильтон после того, как коллеги-юристы изберут его на эту должность. Он вовсе не тратил время на всемирную историю, — вместо этого он посвятил себя спасению философии здравого смысла. Он приступил к делу, выстраивая связи с революционными достижениями немецкой философии, в первую очередь с учением Иммануила Канта.

* * *

В метафизической Шотландии эта миссия не заставляла закрыться в башне из слоновой кости. Всегда готов был предоставить свои страницы Гамильтону и таким, как он, самый знаменитый в мире журнал «Эдинбургское обозрение». Издание начало выходить в 1802 году под редакцией Фрэнсиса Джеффри, работавшего с группой друзей, которым, как и ему, не удалось сделать карьеру в Шотландии на судебном поприще. Большинство этих способных молодых вигов были в Эдинбурге учениками Дугальда Стюарта, пионера философии здравого смысла, который считал себя учеником Адама Смита. Но шотландские юристы, подобно в целом политическому истеблишменту страны, оставались на тот момент консервативно, если не сказать реакционно настроенными, перед лицом серьезной угрозы, которую представляла для Британии революционная Франция. «Эдинбургское обозрение» стало выходить в период недолгого примирения двух держав. Незадолго до выхода журнала те, после десятилетия войны, подписали Амьенский мирный договор, но уже скоро его расторгнут, за чем последует еще более долгий период войны, до битвы при Ватерлоо в 1815 году. В то время в Эдинбурге адвокатам, которые казались хоть немного нелояльными, дел не давали. Зарабатывать на жизнь приходилось чем-то другим.

Журнал «Эдинбургское обозрение» играл как раз ту роль, которая от него требовалась. В нем появлялись длинные, серьезные статьи по животрепещущим вопросам, а также короткие и острые критические отзывы о недавно вышедших книгах, и его тоже можно считать своеобразной революцией — революцией в журналистике. До его появления ни одна британская газета или журнал не писали сколько-нибудь откровенным образом о политике, не говоря уже о культуре; пресса была скована официальными правилами или прислуживала правительству за субсидии, или редакторы уделяли на страницах журналов незаслуженно большое внимание собственным знакомым. «Эдинбургское обозрение» стремилось формировать общественное мнение аргументированно. По сути, это был предшественник современной серьезной журналистики — умной, пытливой, непочтительной. Своим успехом журнал был обязан тому, что обнаружил на рынке неудовлетворенный спрос: зарождающаяся буржуазия желала узнавать о событиях и судить о них самостоятельно. По мнению Генри Кокберна, товарища и биографа Джеффри, работа последнего «полностью и мгновенно переменила все то, что привыкла видеть публика в сочинениях подобного рода… Новый журнал, с присущей ему манерой изложения, такой независимый, — все это было очень непривычно; и еще более удивительно было то, что издание, настолько полно охватывающее общественную жизнь, неожиданно появилось в столь отдаленной части королевства» (имеется в виду в Эдинбурге). Несмотря на это, некоторые местные жители были к изданию неблагосклонны. Сэр Вальтер Скотт пренебрежительно говорил, что авторы «глубоко убеждены во влиянии изящной словесности, и думают, что страной можно управлять с помощью памфлетов и рецензий».[311]

Не только в этом обвиняли Джеффри. Он считался ведущим литературным критиком своего времени, но по прошествии двух столетий трудно понять, почему. В действительности он не сумел оценить некоторые из лучших, бессмертных произведений современников. Что касается Англии, он не увидел достоинств поэтов «озерной школы», Сэмюэла Тейлора Кольриджа, Роберта Саути и Уильяма Вордсворта. Он отверг поэму Вордсворта «Прогулка», немногословно заметив: «Никуда не годится». Своими нападками на лорда Байрона он спровоцировал последнего на создание сатиры «Английские барды и шотландские обозреватели», и в результате Джеффри оказался в положении проигравшего. Что касается шотландской литературы, он критиковал «Мармион» Скотта за «недостатки» — сам выбор слова говорит о том, что Джеффри не проявлял симпатии к романтической поэзии, а возможно, просто ее не понимал. В эстетических взглядах Джеффри оставался человеком XVIII века, придерживающимся требований литературной правильности, которая для него определялась искусственностью слога и намеренно созданной композицией. Карлейль, также входивший в число публикуемых Джеффри авторов, называл его «потенциальным Вольтером» который все же не стал «достаточно глубоким, праведным и благоговейным, чтобы оказаться в литературе великим», а вместо этого снизошел в своей критике до банальности. Именно так: он призывал читателей «принять литературные и политические принципы, основанные не на вечных правилах, а на рядовом опыте обыкновенных образованных и ответственных людей, живущих в современную эпоху».[312]

Самоуверенность Джеффри не была бы столь губительной, если бы ограничивалась сферой литературной критики. Из-за своей культурной ограниченности и кичливого следования моде он стал отстаивать то, что считалось респектабельным у среднего класса в целом. Он и люди его круга были одержимы правильностью английского языка и ужасались старинному шотландскому наречию. Достаточно было кому-нибудь заговорить на нем, как в те времена могли сделать и простой человек, и судьи Верховного суда по гражданским делам, как говоривший тут же падал в глазах ценителей английского, считавших шотландскую речь варварской.

Возможно, и сам Джеффри уже разговаривал «с прононсом», как было принято в те времена среди буржуазии Эдинбурга, — один судья, чье произношение порицал Джеффри, сказал, по возвращении последнего из Оксфорда, что тот «потерял свой шотландский и так и не обрел английского».[313]

Взгляды Джеффри не позволили ему добиться особых успехов в литературе, но в политике сослужили хорошую службу. По причине войны с Францией он не выражал открыто своих политических взглядов в первых номерах «Эдинбургского обозрения». Учитывая быстро пришедший к Джеффри успех, шотландскому суду было неловко оставлять его без работы, и он начал получать дела для защиты. Не все они приносили заработок, поскольку часто к нему обращались с просьбой выступить в защиту радикалов, пострадавших от внутренних репрессий правительства тори. Он занимался этим бесплатно, но умение выступать в суде сделало его по сути лидером шотландской политической оппозиции, носившей в основном внепарламентский характер. Он выступал в пользу реформы, прежде всего конституционной, потребность в которой усилилась из-за послевоенного экономического и социального кризиса. Дворянское и судебное сословия, столь долго державшие в своих руках бразды правления в Шотландии, почувствовали, что их влияние ослабевает, хотя по-прежнему не позволяли своим недругам попасть в Вестминстер. Джеффри это удалось лишь тогда, когда старая система, требовавшая реформирования, начала рушиться. Тогда он стал лордом-адвокатом, главой шотландского правительства.