Книга Пуговицы - Ирэн Роздобудько

И, говоря откровенно, с неистовым желанием увидеть мать, Марину, студентов, взяться за телефонную трубку и услышать голос Лины: «С возвращением, босс».

Оно, это желание, возникло остро в тот самый миг, пока я стоял посреди молочного тумана еще одной осени и рассматривал окна.

В одном из них, как оказалось, меня могли ждать.

А могло быть и то, чего у меня не было, то, что для других является вещью нормальной и обыденной. Ну, что тут такого необычного?! Приехал мужик из командировки с полным чемоданом подарков! И его ждут две женщины, одна из них — мать, другая — та, с которой делишь постель. А еще выкатываются из глубины коридора парочка заспанных пацанят или — парень и девочка в локонах.

И твое закаленное сердце тает, и в носу — щекотно…

Но и без всего этого у меня защекотало под кожей.

И оттого, что все, о чем неожиданно подумал, — просто нереально, и оттого, что по крайней мере две женщины меня точно ждут.

Одна из них — мать, другая… С другой что-то надо решать. И немедленно. Чтобы не выглядеть в ее глазах последним подонком!

…В лифте на стене была та же надпись, выжженная спичкой, — неприличная, но такая знакомая.

Позвонил в дверь.

Навстречу вышла соседка Мария Васильевна.

Вскрикнула, обняла.

— Я каждое утро захожу, — сказала, указывая глазами вглубь квартиры. — Она пока расходится, надо помочь. Ну, не буду мешать. Теперь вдвоем справитесь.

Она положила на тумбочку ключи, с интересом оглядела мой чемодан и ушла, тихо прикрыв дверь.

Я остался один в длинном коридоре.

И мне стало неуютно. Неуютно и страшно.

Первые слова, первые расспросы, первое поздравление — не люблю этого всего, не знаю, что и как говорить. Сантиментов не люблю. Конечно, и упреков за то, что задержался дольше, чем собирался.

Тихо заглянул в спальню. Боялся увидеть какую-то печальную картину, которую всегда рисует в воображении немощность близких.

Но ничего слишком трагического не увидел.

Мать в цветастом халате сидела на краю застеленной кровати, причесанная, даже губы подкрашены! Не вскрикнула, как соседка, не зарыдала, как в кино в сцене «встреча с сыном».

Благодарность и любовь зашевелились в сердце.

— Смотри, что умею! — были ее первые слова.

Она знала, чем уладить момент неловкости, которую я всегда ощущал, когда мы долго не виделись. Встала с постели, как новорожденный олененок.

Конечно, дальше уже все пошло по сценарию «Встреча с сыном»: я подошел, обнял ее, чувствуя, какая она стала легкая, почти невесомая.

— Скоро танцевать начну! — сказала она, расцеловывая меня в обе щеки. — А ты загорел. И худой какой…

— Вместе станцуем, — радуясь, кивнул я.

— Если бы не Марина — до сих пор лежала бы бревном, — сказала мать.

— Она придет? — спросил я безразличным тоном.

— Не придет. Уехала она.

Мать поджала губы, вскинула брови — мимика, которая в ее исполнении символизировала обиду и непонимание.

— Как я ни уговаривала не делать глупостей — ничего слушать не захотела!

— Куда уехала? Надолго?

— Сказала: к родителям. Это же надо! Здесь у нее было все: должность, пациенты, зарплата хорошая. Все были в шоке. Народ в столицу рвется хоть на любую работу, а тут… — Она даже всхлипнула. — Я ничего не могла сделать! Просила, чтобы тебя дождалась. А она, как узнала, что ты возвращаешься, уперлась: к родителям — и точка. Письмо тебе оставила…

Мать полезла под подушку.

Достала заклеенный конверт.

— Я не читала!

Я кивнул и сунул конверт в карман.

— Ну, будем завтракать, — сказала мать. — Мария Васильевна мне каждое утро что-то приносит, хоть я и не прошу. А на кухню я сама добираюсь! Иди, помойся с дороги, переоденься. Ты же, надеюсь, останешься у меня? Не поедешь к себе домой? Может…

Она с некоторой опаской посмотрела на меня:

— Может, ты не один? Марина говорила, что ты вернешься не один…

Я улыбнулся.

— Я один, мама. Что вы тут себе понапридумывали?!

— Ну, что же… — вздохнула. — Может, все к лучшему.

Она взяла палку, которую я сразу не заметил возле кровати. Встала, пошла в сторону кухни.

Видел, как она пытается «держать спинку» и идти прямо.

Она действительно шла почти прямо. Это порадовало и растрогало меня.

Я опустился на кровать, достал из кармана конверт, открыл, надорвав и краешек листа, который был внутри.

Развернул.

В нем оказалась сложенная вдвое стодолларовая купюра…

«Денис, дорогой. С мамой все в порядке, насколько это возможно в ее возрасте и состоянии. Она ходит (правда, только по дому) и достаточно хорошо говорит. Может сварить еду, если ты будешь носить продукты. Все более или менее нормально…»

«Более или менее нормально»!

«А не сообщить, что уезжаешь, — это нормально?» — подумал я. И сразу же сказал себе: стоп, никаких упреков, какое имею на это право?

Пробежал глазами до конца листа — там были советы по приему лекарств, дальнейшему уходу и все такое.

Перевернул страницу.

«…все равно. Наша… (здесь были три жирные точки) останется здесь. Упрямая как ослица. Жестокая как память. Глубокая как колодец. Нежная как воспоминание, трогательная как ребенок, холодная как мрамор, мягкая как глина, она на нас смотрит и улыбается. Она говорит без слов…»

Ничего не понял.

Перечитал, мысленно расставляя словосочетание в одну строку.

Это был Превер. Мое любимое стихотворение.

«…ты стоял в клубе на сцене в белой рубашке. Тебе свистели, ведь хотели танцев. Затем в сквере ты прочитал это стихотворение до конца и ушел. А я пошла за тобой, хотя и осталась сидеть на месте, как прикованная. Я тебе благодарна, Денис. Ты должен это знать. Ведь знать, что ты кого-то вытащил из болота — даже бессознательно! — это всегда приятно.

Ну, и… Возвращаю тебе твои сто долларов. Самое стыдное воспоминание о моей глупости. Но и тогда ты спас меня — во второй раз. И все равно у меня ничего не получилось. Так и должно быть. Будьте счастливы! Это на самом деле не так уж и слож…»

Я развернул выцветшую зеленую купюру с седыми заломом посредине. По верху портрета старика Франклина была надпись «Гостиница «Днепр», июнь 2005 г.».

В этом году я женился.

На следующий же день.

И жизнь пошла с новым отсчетом — с 16 июня.

А все, что было до того, — покрылось мраком и было изрезано, словно пленка, на эпизоды.