Книга Клоун Шалимар - Салман Рушди

— Сейчас не до песен, — уныло сказал Абдулле старик-баритон, — да и в любом случае мои золотые денечки уже миновали.

Как это ни печально, решение двух актерских семейств бежать никого из них не спасло. Автобус, на котором они ехали, попал в аварию у подножия гор, возле ущелья Банихал. В страхе, что его остановят патрули или боевики, шофер гнал как сумасшедший. Пройдя на полной скорости очередной поворот, он в ужасе увидел перед собой огромную кучу мусора: одна из тех многочисленных свалок, которые в последние годы образовались повсюду ввиду уничтожения системы санитарного надзора, сползла на дорогу. Водитель в панике крутанул баранку, но было поздно: автобус съехал в придорожную канаву и завалился набок. Шофер и большинство пассажиров получили серьезные травмы, а прославленный баритон Шившанкар Шарга оказался среди погибших. В перевернувшемся автобусе наступили долгие часы ожидания. Все, кто был способен кричать и плакать, именно это и делали (Химал вопила, Гонвати рыдала); неспособные кричать тихо стонали (в эту категорию попали трое детей Джу); другие же (как, например, старик Шившанкар) умолкли уже навсегда. Наконец за ними приехали и отвезли в ближайшую больницу. В помещении для оказания первой помощи было грязно, стены все в ржаво-красных потеках, застиранные простыни — в пятнах крови. Кроватей не хватало, рваные матрасы на полу провоняли насквозь. Пассажиров кое-как разместили на этих кроватях, на матрасах, на голом полу в коридоре. Врач был всего один. Этот измученный молодой человек с едва пробивающимися усиками и застывшим лицом обратился к пострадавшим с небольшой речью, во время которой Химал продолжала вопить, Гонвати — рыдать, а Разия, Ахмед и Сулейман тихо стонали.

— Прежде чем приступить к осмотру, — начал молодой доктор, — считаю своей обязанностью принести вам извинения и объяснить обстановку. То, что вы услышите, может показаться неуместным, но сделать это совершенно необходимо. Во-первых, как ни прискорбно, у нас не хватает персонала. Многие врачи-хинду уволились, а полиция не разрешает брать на работу новых; большая часть водителей «скорой помощи» арестована, и сюда никто из них не вернулся. Во-вторых, я должен извиниться за отсутствие лекарств. Для астматиков у нас нет ничего, для диабетиков — тоже, кислородных баллонов тоже нет. Из-за постоянных отключений электроэнергии некоторые лекарства, которые полагается хранить при низкой температуре, не годны к употреблению. Новых поступлений не предвидится. Вынужден также извиниться за то, что рентген не работает, стерилизацию производить не в чем, как нет и соответствующего оборудования для анализа крови. Запас крови, который у нас еще есть, не прошел проверку на гепатит. И наконец последнее, за что хотелось бы извиниться: в больнице зафиксированы случаи менингита, а свободного помещения для изоляции заболевших нет. Берегите себя сами. Ввиду всех этих прискорбных обстоятельств я покорнейше прошу каждого подтвердить свое согласие на госпитализацию или официально от нее отказаться. В остальном, господа, не сомневайтесь: мы сделаем всё, что в наших силах.

Увы, из пачхигамцев не выжил ни один. Химал умерла в результате не диагностированного вовремя внутреннего кровотечения, Гонвати — от гангрены в результате перелома ноги, Ахмед и Разия — от введения просроченных лекарств; что касается Сулеймана, то он скончался от менингита, который подхватил от лежавшей на соседней койке умирающей семилетней девочки. Забирать покойников было некому, доставлять трупы пятерых актеров в родную деревню не на чем, поэтому всех их, включая и трех евреев, сожгли на общем погребальном костре.

Да, их личные качества никак не повлияли на их судьбу.

В начале девяносто первого, перед весенней оттепелью, пандит Пьярелал Каул ощутил, что жизнь уходит из его тела чередою мелких, безболезненных и неслышных пуф-пуфов. Он отнесся к этому спокойно: ему уже некого было учить, кроме самого себя, да и себя-то он уже ничему научить не мог. В последние дни своей жизни он много времени проводил у себя в библиотеке, наедине с книгами. Старые манускрипты — его главное сокровище, они тоже уйдут вместе с ним. Он провел пальцами по истрепанным корешкам драгоценных томов и достал английских романтиков: «Ах, как теперь прекрасно было б умереть, уйти с полуночью без боли, без мучений»[35]. Он выдохнул:

— Бедный Китс! Только в очень ранней юности созерцание красоты может вызвать мысль о смерти! Здесь, в Кашмире, у нас тоже есть свой «соловей», Булбул, и этот вполне может воссоединить со Смертью всех нас.

Он закрыл глаза, и перед ним поплыл его Кашмир. Он вызывал в памяти одно за другим кристально чистые озера — Шишнаг, Вулар, Нагин, Дал; он видел его дерева: орех, тополь, чинару, яблоню, персик; видел могучие лики гор: Нанга-Прабхат, Ракапоши, Хармукх. Он видел пальцы лодочек, чертившие узоры на глади озер, и цветы — много цветов, бесчисленное количество цветов, поражающих силой своих ароматов. Видел смугло-золотистых его ребятишек, прелесть зеленоглазых и синеглазых женщин его, стать голубоглазых и зеленоглазых мужчин. Он поднялся на вершину горы Шан-карачарьи, которую мусульмане называли Такхт-и-Сулейман — «ложе Сулеймана», — и произнес слова, издревле принятые для обращения к этому раю на земле.

Кашмир простирался перед ним как пиршественный дастархан, полный яств, дарованных Временем, Теплотою, Любовью. Он подумал было, не сесть ли на велосипед, не спуститься ли в Долину и ехать, ехать, упиваясь красотою, пока не прервется дыхание. «О, блаженные дни покоя, когда были мы все влюблены, и держали дождь на ладонях…» Нет, не стоит, не хочет он видеть обожженное лицо своей возлюбленной, своей родной земли, не хочет смотреть на пылающие бочки бензина поперек дорог, искореженные машины, полыхание взрывов, разрушенные дома, сломленных людей; не хочет он видеть танки, читать ненависть и страх в глазах любого встречного.

«Каждому следует иметь при себе паспорт, чтобы хотя бы его тело было доставлено по указанному адресу».

— Ийя, Кашмир! — громко простонал он. — Хаи-хаи! Горе тебе, Кашмир!

Он больше не увидит дочь, свое единственное дитя, чью жизнь он спас изгнанием, превратив дочь в дикарку, почти в первобытное лесное существо. Она замкнулась в себе и общается со Смертью. Как, впрочем, и он. Бунньи Каул, Бунньи Номан. Он больше не сможет защищать ее. Мысленно он послал ей последнее «прости» и почувствовал, как легкий ветерок подхватил его и понес наверх, в ее заколдованный лес. Подумал, успеет ли увидеть в последний раз, как расцветают яблони в его саду, и, словно в ответ, ощутил где-то внутри очередной неслышный «пуфф». Что ж, значит, теперь уже осталось недолго. Начали падать легкие снежинки — последние перед приходом весны. Он надел украшения и парадную одежду, которая была на нем в далекий день свадьбы с незабвенной Пампуш. Завернутая в тонкую рисовую бумагу, она хранилась с тех пор у него в сундуке. В полном облачении жениха он вышел из дома, и легкие снежинки обласкали его морщинистые щеки. Голова у него была совершенно ясная, он шел твердой походкой, и никто не поджидал его у дома с дубинкой. Он был в здравом уме и памяти, и насильственная смерть, похоже, обошла его стороной — ну и на том спасибо. Он вошел в свой погубленный яблоневый сад, уселся, скрестив ноги, под яблоней, прикрыл глаза, услышал, как звучные гимны Ригведы наполнили мир небывалой красотою, и ушел с полуночью — без боли, без мучений.