Книга Истории про девочку Эмили - Люси Мод Монтгомери

Он пронзил ее новым свирепым взглядом. Но Эмили начала понемногу приходить в себя. Однако она вдруг почему-то устыдилась весьма возвышенного и бескорыстного желания, выраженного в этом сонете.

— Не-ет, — пробормотала она неохотно, — я хочу радужной радости… много радужной радости.

— Конечно, хочешь. Мы все хотим. Мы не получаем ее от жизни… и ты не получишь… но даже в сонете не лицемерь, делая вид, будто она тебе не нужна. «Строки, обращенные к горному водопаду»… «На темных скалах ты как белая вуаль невесты»… Где это ты видела горный водопад на острове Принца Эдуарда?

— Нигде… это такая картина в библиотеке доктора Бернли.

— «Лесной поток»…

Луч солнца ярко блещет, Листва кустов трепещет, Их ветер дерзко хлещет, Ручей игриво плещет…

Только одна еще рифма приходит в голову — «клевещет». Почему ты ее не употребила?

Эмили поежилась.

— «Песня ветра»…

Я стряхнул росу в лугах С платья кремового клевера…

Мило, но слабо… «Июнь»… Ради всего святого, девочка, не пиши ты стихов об июне! Поэты затаскали его до смерти.

— Нет, июнь бессмертен! — неожиданно воскликнула Эмили, мятежная искра вспыхнула в ее глазах, в которых прежде было лишь выражение напряженного ожидания. Она не собиралась позволить мистеру Карпентеру толковать все по-своему.

Но мистер Карпентер отбросил «Июнь» в сторону, не прочитав из него ни строчки.

— «Мне надоел голодный мир»… Да что ты знаешь о голодном мире в уединении твоего Молодого Месяца, среди старых деревьев и старых дев? Но это правда, он действительно голодный. «Ода зиме» — ха! Времена года — это, похоже, нечто вроде болезни, которой должны переболеть все молодые поэты… «Весна не забудет»… хорошая строка… единственная хорошая строка в этом стихотворении. Хм-м… «Скитания»…

Я слышала древнюю тайну земли, Что сосны в напеве своем сберегли…

Ты слышала… ты раскрыла эту тайну?

— Думаю, я всегда ее знала, — сказала Эмили мечтательно. Невообразимо сладостная «вспышка», которая иногда так неожиданно приходила к ней, только что пришла и прошла.

— «Цель и усилие»… слишком нравоучительно, слишком. Ты не имеешь никакого права поучать, пока не станешь старой… а тогда тебе уже и не захочется поучать… «Бледна и прекрасна она, как звезда…» Ты смотрелась в зеркало, когда сочиняла это?

— Нет! — с негодованием воскликнула она.

— «Знамя рассвета взвилось над холмами»… хороша строчка… хороша… «В такое утро золотое жить на земле — небесное блаженство»… Слишком уж похоже на Вордсворта… слабое подражание. «Море в сентябре»… «Сурово яркая голубизна»… «сурово яркая»… детка, как тебе удалось найти и соединить два таких правильных слова? «Утро»… «Все тайные страхи, что ночью преследуют нас»… Да что ты знаешь о страхах, которые преследуют людей по ночам?

— Кое-что знаю, — решительно заявила Эмили, вспоминая свою первую ночь на Старой Мызе.

— «К мертвому дню»…

С тем ледяным покоем на челе, Какой бывает лишь у мертвых…

А ты когда-нибудь видела холодный покой на челе мертвеца?

— Да, — негромко сказала Эмили, вспоминая серый рассвет в старом домике в низине.

— Да, наверное, видела… иначе не смогла бы написать этого… да и так, как есть… сколько тебе лет, негодница?

— В мае исполнилось тринадцать.

— Хм! «Строки, обращенные к младенцу миссис Ирвинг»… Тебе, Эмили, следует изучить искусство давать названия стихам — существует мода на названия, как и на все остальное. Твои названия так же несовременны, как свечи в Молодом Месяце…

Крепко спит в объятьях материнских он, Грудь ее украсил ярких губ его бутон…

Дальше не стоит и читать. «Сентябрь»… Неужели это месяц, о котором ты тоскуешь? «Волнуемые ветром нивы»… хорошая строка. «Блэр-Уотер при луне»… призрачный образ, Эмили, всего лишь призрачный образ. «Сад Молодого Месяца»…

Манящий смех и песни давних лет, И звуки голосов веселых…

Хороши строчки… должно быть, в Молодом Месяце полно призраков. «Смерти свирепый подручный справился с делом отлично»… такое, возможно, сошло бы в дни Аддисона[97], но не теперь… не теперь, Эмили…

Рябь на воде, как тысячи могил лазурных, И в каждой солнца погребенный луч играет…

Жестоко, девочка… жестоко. Могилы не площадки для игр. Часто ты играла бы, если бы тебя похоронили?

Эмили поежилась и снова покраснела. Почему она не заметила этого несоответствия сама? Любая глупышка могла бы такое заметить.

— Плывите же, плывите, паруса, Летите, белокрылые, туда, Где пурпур утра красит небеса Или горит вечерняя звезда…

Чепуха… чепуха… и все же нарисована картина…

Под струй пурпурных плеск я сплю, И сладки сны мои; я больше не проснусь…

Но тебе придется проснуться, если ты хочешь чего-нибудь достичь. И ты употребила «пурпурный» дважды в одном стихотворении, девочка… «Золотое лютиков безумье»… «Золотое безумье»… Да, девочка, я сразу вижу, как ветер колышет лютики. «Из пурпурных врат заката прихожу я»… Ты слишком любишь все «пурпурное», Эмили.

— Это такое прелестное слово, — сказала Эмили.

— «Мечты мои так ярки, что кажется вовек им не поблекнуть»… Это только кажется у Эмили… «О слава, манящий отголосок эха»… Так ты тоже слышишь этот отголосок? Он в самом деле манит, но для большинства из нас остается лишь эхом… Ну, вот и все. Это было последнее.

Мистер Карпентер одним движением отодвинул в сторону маленькие листки, сложил руки на парте и взглянул через очки на Эмили.

Эмили смотрела на него, молчаливая, поникшая. Казалось, вся жизненная энергия покинула ее тело и сосредоточилась в одних глазах.

— Десять хороших строк на четыре сотни, Эмили… что ж, это сравнительно хорошо… а все остальное вздор, Эмили… вздор.

— Я… думаю, что так, — еле слышно произнесла Эмили.

Ее глаза наполнились слезами… губы задрожали. Она не могла ничего с этим поделать. Гордость была безнадежно подавлена горьким разочарованием. Ей казалось, что она чувствует себя совсем как свеча, которую кто-то задул.

— О чем ты плачешь? — спросил мистер Карпентер.

Эмили сморгнула слезы и попыталась засмеяться.

— Мне… мне жаль… вы считаете, что все это никуда не годится… — сказала она.

Мистер Карпентер с силой ударил кулаком по парте.

— Как это «никуда не годится»? Разве я не сказал тебе, что десяток хороших строк все же есть? Да ради десяти праведников Бог готов был пощадить Содом[98].