Книга Нас время учило… - Лев Самсонович Разумовский

Санбаты

Как в калейдоскопе, мелькают люди, места, события…

Вповалку лежим мы в кузове грузовой машины; стонут, кричат вокруг меня раненые. Носилки… Брезентовые палатки фронтового санбата… Рыжая девчонка в белом халате раздевает меня догола, выкидывает окровавленное белье… Выражение лица сосредоточенное и испуганное.

– Господи, какой худой!

Первый операционный стол… Меня разматывают… Адская боль… Темнота…

Большая палатка набита ранеными до отказа. Мы рядами лежим в полутьме, головами к брезенту, ногами к выходу. Кто-то хрипит в углу. Темно.

Тяжелый запах лекарств, крови, пота стоит внутри, хотя брезентовые двери палатки поминутно хлопают, впуская и выпуская санитаров – солдат выздоравливающего батальона.

…Ночь. Нас везут на телеге, запряженной парой рыжих сытых коней. Над нами в темно-синем небе черными силуэтами уплывают ветви придорожных деревьев. По мягкой лесной дороге телега идет плавно, но вот возница сворачивает, и нас начинает дробно трясти. Мы трясемся по настилу из молодых деревьев, уложенных плотно друг к другу, – обычной фронтовой дороге, из тех, что протягивают в болотистых местах.

Неделю назад мы сами строили такую дорогу – не по ней ли везут нас сейчас, и каждый толчок телеги отзывается острой болью…

– Терпи, ребята, терпи. Тут недалеко…

Новый санбат. Сон урывками… Свет и тьма… Перевязочная, новые лубки… Литр глюкозы внутривенно. Миски с кашей, к которой я не притрагиваюсь…

В новом санбате судна раненым подает молодой санитар, разбитной низкорослый парень.

Я прошу его подать мне судно. Он вдруг осклабливается и говорит:

– Ничаво, яврей, сам слезешь!

И когда я, собрав всего себя, из последних сил сползаю с нар на судно, он стоит рядом и издевается…

Лютая злоба, помноженная на бессилие и отчаяние, наполняет меня всего. Я глухо ругаюсь – что я еще могу…

В ответ санитар, выходя, наступает мне на ноги и говорит:

– Ужо погоди…

Не больно. Но сам факт…

После перевязки, к великой моей радости, меня по ошибке вносят в другую палатку, которую обслуживает другой санитар – седенький пожилой солдат с желтыми усами и усталым лицом.

В новой палатке всего пять или шесть человек. Скоро их уносят, и старик спрашивает меня, не позвать ли дохтура, пущай тебя отсель забирают.

Мне удается уговорить его, и я остаюсь один на всю большую палатку.

Старик приносит мне ужин, а потом с аппетитом съедает его, когда я отказываюсь. Темнеет. По брезенту начинают постукивать капли дождя. Мой санитар сначала клюет носом, сидя в углу, а потом уходит совсем. Боли немного отпустили.

Лишь бы не явился сюда этот гад, а так мне хорошо…

Просыпаюсь от грохота и белых вспышек, высвечивающих на мгновение брезентовые прямоугольники крыши. Что это? Орудия? Минометный налет? Бомбежка?

Господи, да это же гром! Обыкновенный гром. Сильный дождь шумит по брезенту, летняя гроза, больше ничего. Молния снаружи освещает темный свод надо мной; опять грохочет над головой… Какой же это мирный безопасный, какой приятный и уютный грохот!

Ветер хлопает брезентом. С верха палатки начинает течь. Повезло – струйка журчит где-то рядом, а ведь могло бы литься прямо на меня. Брызги с пола летят на одеяло…

Все в порядке – обыкновенная гроза.

Утром в палатку засовывает голову какой-то врач, замечает меня и удивляется. Узнав, что я провел здесь всю ночь, удивляется еще больше, стаскивает с меня намокшее за ночь одеяло (гроза длилась всю ночь) и убегает куда-то. За стенкой ругает моего старика санитара.

Приходят двое с носилками. Носилки грузят в машину.

Тряска.

– Куда везут?

– В Пашу. В Паше – госпиталь.

Паша

…Большая комната сплошь заставлена железными койками. Спертый дух. Тяжелораненых накормили в один из завтраков кильками, и теперь всю палату отчаянно несет, нянечки не успевают с суднами. Вносят и выносят носилки. Стук костылей. Алюминиевые миски с кашей. Биты, лубки, гипсовые ноги.

…Как в полусне, мелькают белые халаты… Меня регулярно колют, удаляют осколки, меняют шины… Рассматриваю пальцы на больной руке. Желтые, они неподвижно торчат из-под лубков и бинтов… Мало надежды…

Новое ощущение: забытый звук – стук легких женских каблуков…

Мои сосед, грузный бритоголовый парень, пишет по моей просьбе письма в Угоры и Ленинград. Я сообщаю о том, что тяжело ранен и еду куда-то в глубокий тыл. Куда – неизвестно.

К соседу часто прибегает молодая полненькая медсестра.

Она садится к нему на край койки, гладит его, он берет ее руки в свои, и они о чем-то болтают, весело и непринужденно. Потом он обнимает ее. Я отворачиваюсь. Лежу я все время на спине, неподвижно. Любое движение причиняет боль.

…Операция. Меня переваливают с носилок на операционный стол. Склоненные лица в белых масках, бренчание инструментов… Падают на пол со стуком шины… Боль…

– Сейчас будем давать наркоз, считайте…

За стенами взрыв, вой сирены… Лица в масках пришли в движение, мелькают надо мной… Тревога! Властный мужской голос: «Продолжать операцию!» Взрыв где-то недалеко, и все погружается в темноту… Суетня во мраке. Какие-то вскрики. Тот же голос: «Принести лампы!» Тусклый свет появляется откуда-то сбоку. Еще один огонек приближается ко мне… Запах керосина… Взрывы на улице отдаляются… «Пошла кровь, жгут!»

Белая маска наклоняется надо мной, резиновый жгут крепко закручивает руку и соскальзывает в верхнюю рану… Теряю сознание…

Свет. Горит электрический свет. Рот и нос залепила мокрая, отвратительно пахнущая сладким салфетка.

– Считайте. Считайте до ста…

– Раз, два, три… – Голос мой или не мой? Сейчас начнут оперировать… – Четыре, пять, шесть… – Странно, не могу шевельнуть здоровой рукой… засыпаю? Нет, я же еще считаю… – Девять, десять, одиннадцать… – Я все слышу… Голос мой гремит и падает в металлическую бездну, эхо отвечает ему… – Пятнадцать, шестнадцать, сем… – Звук исчезает…

Голос издалека: «Спит». Нет, я еще не сплю, я чувствую… Сейчас начнут резать, а я все чувствую, хотя не могу ни говорить, ни шевелиться… Ведь до ста, он сам велел до ста… Сто – единица с двумя нулями… Я дышу – глоток воздуха осязаем… Он как круглый нуль, абсолютный нуль… Видимое ничто… Запомню ли, что видел «ничто»?..

Просыпаюсь на койке от сильных болей.

На мне «самолет» – гипсовая рубашка с загипсованной и поднятой над грудью больной рукой.

«Самолет» – на месяц. Покой костям, – может быть, срастутся… Много пью, ничего не ем. Сон исчез. Сутки тянутся бесконечно. Надо терпеть.

Сосед уже ходит с костылями, у него задета стопа. Говорит, что недели через две – в выздоравливающий батальон. В добрый путь!

У меня же – своя дорога. Надо терпеть.

Терпеть и ждать – что же будет дальше?..

…Плывут, плывут назад зеленые пашские берега. Надо мною небо, серое и глубокое; мутные облачка то собираются вместе и темнеют в куче, то расходятся бесформенными обрывками, обнажая белые зыбкие просветы.

Я лежу на носилках, крайний в ряду. Под головой у меня канат, на мне серое одеяло. Неуклюжая баржа покачивается на воде, и мне хорошо. Боль отпустила. Скосив глаз, я смотрю на уходящие берега, на песчаные отмели, сбегающие к воде, на серые домики с черными трубами, на кирпичные дома, изуродованные войной. Собака стоит на песке и лакает из реки. Лохматая, смешная. Вот лес пошел, высокие елки, сосны, низкие березки, кустарник, корни, вывороченные у берега…

Стонут соседи в ряду, просит кто-то пить, а баржа тихо покачивается и уносит метр за метром все дальше от фронтового ада, и я радуюсь каждому уплывающему кустику.