Книга Разделенный город. Забвение в памяти Афин - Николь Лоро

История хорошо известна. Мы знаем, что Тридцать одолжили у лакедемонян деньги – «на войну», говорит Аристотель[1079] (то есть на войну с демократами) – и победивший dēmos присоединился к выплате этой суммы, хотя он и не обязан был этого делать, поскольку в соглашениях оговаривалось, что каждый лагерь выплачивает свои долги самостоятельно[1080]. Знаменательный эпизод, прекрасно сгодившийся для того, чтобы целый век подпитывать патриотическую риторику афинских ораторов: выбирая присоединение к людям города в выплате долга, демократия, говорили они, поставила себя на службу единому и неделимому Городу[1081], поверх исторических расколов и противостояния граждан между собой.

Возможно, стоит заметить, что обращение к идеализированному Городу имеет своей главной целью забвение, поскольку рассказ о назидательном эпизоде позволяет стереть все, что ему предшествует, и в первую очередь действительные обстоятельства захвата власти. В самом деле, на каком языке признать, что в реальном городе в 404–403 годах Тридцать были самыми настоящими магистратами, осуществляющими власть (arkhē)[1082], которую, охваченные страхом или отчаянием, им передали сами афиняне?[1083] Очевидно, что по поводу этого решающего момента, когда демократия позволила быть изъятой из себя самой, уместнее всего будет молчание, и существует нечто вроде общего консенсуса, предпочитающего вспоминать только о великом часе примирения. Что и приводит меня к назидательному эпизоду с долгом.

Полагая возвращение долга еще более важным актом, чем запрет на тяжбы, затрагивающие недавнее прошлое (ou gàr mónon tás perì tōn protérōn aitías exéleipsan allà kaì…), поскольку этот жест представлял собой первый шаг к согласию между гражданами (homonoía), Аристотель присоединяется к мнению, согласно которому афиняне индивидуально и коллективно[1084] «превосходно и в высшей степени политически воспользовались прошлыми несчастьями» (kállista kaì politikōtata)»[1085]. И он добавляет, что, напротив, «в остальных городах демократия в случае своей победы не только не добавляет своих денег на расходы, но еще и производит раздел земли».

Иными словами: в то время как в других городах демос ничего не забывал о причиненных ему несправедливостях и устраивал перераспределение земель, которое со времен архаической эпохи представлялось как будто самим призраком ниспровержения, в Афинах народ повел себя politikōtata. Тем самым нам сообщается не только то, что демократы были в некотором роде аристотельянцами ante litteram[1086] – поскольку они обеспечили непрерывность полиса поверх «злосчастий» и «изменений» конституции, – но и то, что они определили политику как практику забвения, забывая не столько собственные претензии, сколько само содержание слова dēmokratía, предполагающее активное присутствие народа в его собственном krátos, – то активное присутствие, которое гомеровские поэмы называли просто-напросто «памятью».

Именно так и было положено начало топосу восхваления Афин как города homonoía[1087] или, скорее, афинской демократии как парадигмы «Города» – идеологическая конструкция, которую мы унаследовали и от которой, осмелюсь сказать, мы так и не освободились. Но как бы мы могли от нее освободиться, когда вся традиция повторяет ее вновь и вновь, сверх всякой меры? Об этом свидетельствуют, например, формулировки, употребляемые Демосфеном, когда он упоминает эпизод с долгом: хотя и называя точно по имени противника, с которым воевали Тридцать («те, кто из Пирея»), и подчеркивая инициативу народа в вопросе о выплатах[1088], он связывает эти действия с объединением города (epeidē hē pólis eis hén ēlthen), а не с демократией, и так же, как и Аристотель[1089], считает этот жест «началом согласия».

Если для того, чтобы заслужить звание «политичного», в конечном итоге рекомендуется иметь налаженную связь с недемократическим правительством – ибо ни один демократ не получит от Аристотеля такой большой похвалы, как некий Ринон, который, заступив в должность при олигархии как член одного из корпусов магистратов, сменивших собой Тридцать, ко всеобщему одобрению отчитался при демократии[1090] – то нет никаких сомнений в том, что, говоря об Афинах, полис теперь становится более приемлемым именем, чем dēmokratía. И поскольку восстановленная демократия практически не пыталась определять себя через свое krátos и выдвигала на первый план общий интерес, то еще немного и она бы так же потребовала у своих забыть, что олигархия вообще существовала.