Книга История журналистики Русского зарубежья ХХ века. Конец 1910-х - начало 1990-х годов - Владимир Перхин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
К большому историческому счастью, тот «религиозный национализм», который теперь развивается в России не из горечи поражения, а из одержанной национальной победы, совершенно лишен этих шовинистических черт. Подходя к вопросу западно-русских отношений со «свежей головой», мы ни на минуту не можем и не должны забывать, сколько у нас общего. И вовсе не только в области материальных интересов и материальной культуры. Правильно отмечая своеобразную, особую «тональность» восточно-православного мироощущения, евразийцы переставали за этим видеть основную общность средиземноморско-христианской культуры и ничем не вытравимую общность традиций первого тысячелетия христианской эры, которая нас связывает с Западом.
Между прочим, остановившись в начале этой статьи на несомненном и очень существенном различии, я всюду сознательно говорил об «официальных», «господствующих» формах западно-христианского мышления. В действительности, тот «мистический реализм», который присущ православному культурному типу, на Западе никогда, конечно, не был вытравлен полностью. И, поразительным образом, он в особенности живуч во Франции. В наше время он то и дело прорывается во Франции везде, где происходит живое религиозно-культурное творчество. «Сакральное» мироощущение Шарля Пеги, уснащенное к тому же его инстинктивным отталкиванием от Рима, я, не задумываясь, готов назвать в основе своей православным. В значительной степени, это верно и в отношении Леона Блуа. Довольно неожиданно то же мироощущение с немалой силой звучит даже у Клоделя (что, кстати, показано, для нас совершенно убедительно, в майском номере «Этюд»). Независимо от несомненных национально-политических интересов, связывающих нас с Францией, тут сказывается еще гораздо более глубокая общность, над которой стоит призадуматься.
Ко всему этому евразийцы были глухи. Но ни это, ни – связанный с отталкиванием от Запада – «скат» значительной части евразийства в сменовеховство не умаляет значения и правильности основной интуиции грядущего, выраженной, в «большую» евразийскую эпоху, в стольких писаниях Карсавина, Трубецкого или Савицкого.
И уж во всяком случае правильным в самой основе своей было страстное прислушивание евразийцев к пульсу неумирающей, «тамошней» России. Во многом ошибались – да. Принимали всякие трески и даже просто «Тресты» за голос уже возрожденной России – да и на этом погибли. Но правильно понимали, что самым решающим в конечном итоге окажется развитие и смена настроений «там».
И не только одни евразийцы сбились с – первоначально во многом правильного – пути, приняв тогда еще отдаленную историческую перспективу за почти уже готовое свершение. Весь тот очень значительный сектор русской эмиграции, который с 20-х годов ставил на неизбежное возрождение «там» подлинного российского патриотизма, а, значит, и всех связанных с ним духовных ценностей, не заблуждался в самом основном. Но зато он и подвергался постоянной опасности, усугублявшейся довольно, впрочем, понятным нетерпением, – принять за подлинную ценность фальшивку или прямую провокацию.
Что стихийное возрождение внутри России патриотизма, опирающегося на природные ценности и в то же время окрашенного религиозно, составляет значительный шанс для установления в дальнейшем, в пореволюционной России, монархического строя, традиционного по существу и, конечно, совершенно обновленного в своих формах, – это, действительно, достаточно логичный ход мысли, своего значения ничуть не теряющий и теперь. Но это и был основной импульс того, кончившего весьма печально и, однако, в основе своей несомненно здорового эмигрантского политического течения, в котором, в отличие от евразийства, автор этих строк принимал непосредственное и весьма активное участие, – младоросского.
Не углубляясь здесь в разбор всех причин, вызвавших внутреннее разложение младоросской парии и толкнувших в конце концов часть младороссов на прямую капитуляцию перед сталинизмом, мне хочется отметить сейчас только одно обстоятельство, представляющее, на мой взгляд, некоторый общий принципиальный интерес. Это обстоятельство – широко распространившаяся вообще в русском Зарубежье в 30-х годах подмена подлинных духовных основ русского национализма фашистскими идеологиями и вследствие этого – поклонение диктатуре, как таковой. При некоторых условиях, от некритического восхищения перед «черным фашизмом» – итальянским – было не так уж трудно перейти к восхищению перед «красным фашизмом» – сталинским, особенно, когда этот последний, под напором национальной реальности, пытался рядиться в совсем ему не приставший национальный наряд.
Тем более важно помнить теперь, что торжество подлинного русского национализма, по самой природе его глубочайших религиозных корней, связано неразрывно с утверждением человечности и действительной, а не отвлеченно-вымышленной свободы. Замена «мертвых марксистских вывесок» «религиозно-национальной идеей» будет означать на практике прежде всего всестороннее раскрепощение, – раскрепощение творческих сил имперской нации в целом, раскрепощение всех, входящих в ее состав национально-этнических групп («националов», как теперь говорят), и всяких иных естественных соединений, в особенности же всестороннее раскрепощение человеческой личности.
Перспективы, которые приоткрываются перед нами теперь, настолько широки и грандиозны, что мы можем позволить себе роскошь отказаться от всякой сектантской узости. Не одна, а многие запутанные и перепутанные тропы русской революционной эпохи ведут к национальному возрождению. Оно станет действительностью тогда, когда, при свете занимающейся зари, мы сумеем, отбросив шлаки и мусор, собрать воедино все то действительно ценное, что создавали русская мысль и русская воля в мучительную, страшную и безмерно значительную первую половину XX века.
В послевоенный период Н.С. Тимашев продолжал активно выступать в «Новом журнале», в 1959–1966 гг. был членом его редакционной коллегии. Статья относится к тому времени, когда он был профессором социологии Фордемского университета. Стремление к научной объективности политического анализа придавало особый вес его публицистике, обеспечивало авторитет журнала в тот период. Некоторые его обобщения могут иметь принципиальное значение, например, вывод о том, что либеральные реформисты стремятся придать реформам «как можно больше гласности, часто преувеличивая ее значение».
Иногда в развертывании исторических событий, – как и детективного романа, – сам по себе незначительный факт служит как бы зацепкой, исходя от которой можно проникнуть в то сокровенное, что хочется и нужно познать. В отношении новейших событий в России такой факт недавно произошел.
4-го мая председатель Верховного Суда СССР А. Волин в беседе с группой французских социалистов сообщил, что еще в 1953 году Президиум Верховного Совета упразднил особое совещание при МВД, которое по закону имело право «приговаривать» социально-опасных личностей к высылке и заключению в концентрационных лагерях, прибавив, что этот указ Президиума никогда не был опубликован. Этот последний факт, т. е. неопубликование указа, и наводит на размышления. Всякий режим, проводя какую-либо либеральную реформу, стремится придать ей как можно больше гласности, часто преувеличивая ее значение. В данном случае произошло нечто почти небывалое: такая либеральная реформа как отмена административной ссылки (восполненная тогда же учреждением специальных комиссий для пересмотра «приговоров» особого совещания) была проведена, но скрыта от публики. Очевидно, в последней нужно было сохранить спасительный для режима страх; но носителям верховной власти нужно было застраховать себя и в особенности своих клевретов, группирующихся в «кланы», возглавляемые отдельными носителями власти, от систематического, а иногда массового уничтожения со стороны политической полиции. Правда, с момента ареста Берии эта последняя была сильно сокращена в значении и власти; но она осталась, и не могла не остаться; а самая ее наличность всегда представляет опасность развития ее в «государство в государстве», обращения в самодовлеющую силу, способную в один прекрасный – или не столь прекрасный – день навязать свою волю тем, кто почитает себя всесильными.
