Книга Великий Столыпин. "Не великие потрясения, а Великая Россия" - Сергей Степанов

Конечно же, нежелание предоставить полную и конкретную информацию нельзя рассматривать в качестве доказательства, что Богров проник в охранное отделение в революционных целях. Практически каждый секретный осведомитель держал кое-что про запас. Агентам, как рачительным столыпинским хуторянам, не было смысла истощать плодоносные участки. Кроме того, осведомители опасались, что полиция будет действовать напролом и дискредитирует их в глазах товарищей. Такие случаи происходили сплошь и рядом. Некогда опытнейший мастер политического сыска С.В. Зубатов наставлял своих подчиненных, в числе которых был и Спиридович: «Вы, господа, должны смотреть на сотрудника как на любимую женщину, с которой вы находитесь в нелегальной связи. Один неосторожный шаг, и вы ее опозорите». Однако многие жандармы вели себя не как благородные влюбленные, а как безжалостные сутенеры. Допустим, агент просил не задерживать указанного им подпольщика, так как о его местонахождении знает только он один, и это сразу же возбудило бы подозрение товарищей. Но жандармский офицер мог быть заинтересован в немедленном аресте, сулившем награды и повышения. Иногда непосредственный руководитель агента, понимавший сложность его положения, вынужден был подчиняться приказам сверху. Когда министра внутренних дел Дурново предупредили, что аресты скомпрометируют Азефа, он цинично ответил, что агент знал, на что идет, а за риск ему платят хорошие деньги.

Вполне объяснимо, что Богров пытался смягчить участь выданных им анархистов. Великий знаток полицейских тайн В.Л. Бурцев объяснял Сандомирскому психологию предателей: «Вы утверждаете, что если бы Богров вас действительно выдал, то он мог бы рассказать военному суду про вас такие вещи, за которые в те времена полагался столыпинский галстук. Но это необязательно. У вас ложные представления о провокаторах. Вы думаете, что эти люди лишены всяких человеческих чувств. На самом деле это не так. Возможно, что Богров относился лично к вам хорошо. Не выдавать вас вовсе он не мог. Подвести вас под каторгу – этого требовала его служба в охранке, но зачем же ему нужно было, чтобы вас непременно повесили?»[389]

Согласно полицейским документам, Аленский был причастен к арестам 102 человек. Большинству из них, как доказывал Владимир Богров, его младший брат не причинил особого вреда. Можно согласиться с тем, что ответственность за провалы многих революционеров должна быть разделена между Богровым и другими агентами. Однако полностью реабилитировать его нельзя даже при самом недоверчивом отношении к материалам охранного отделения.

Скрывая от полиции часть информации, Богров долгое время обеспечивал себе алиби в революционных кругах. Он понимал, что его ждет в случае разоблачения. Беспощадность к предателям культивировалась со времен народнических кружков, когда юноша Н.Е. Горинович был облит серной кислотой. У него вытекли глаза, отвалились нос и уши. «Такова участь шпиона», – гласила записка, положенная ему в карман. А ведь Гориновича заподозрили всего лишь в том, что он проявил излишнюю откровенность на допросе. Богров, вращавшийся среди эсеровской публики, должен был слышать о судьбе Николая Татарова. Он являлся кандидатом в члены ЦК партии эсеров, но был заподозрен в измене. Боевая организация вынесла ему смертный приговор, хотя неопровержимых улик на руках у эсеров не было. В апреле 1906 г. Татарова убили на глазах у родителей.

В других случаях разоблачение секретных осведомителей сопровождалось менее драматическими последствиями. Но и при таком раскладе их участь была незавидной. По сложившемуся правилу о предательстве члена организации сообщали публично. Иногда по этому поводу выпускалось специальное предупреждение с описанием примет и портретом осведомителя. Разоблаченный становился изгоем, вынужденным скрываться от знакомых. В довершение всего провалившийся агент не мог рассчитывать на помощь органов политического сыска. Только в исключительных случаях правительство назначало пенсию бывшим сотрудникам охранных отделений.

Чтобы избежать подобной участи, Богров принимал меры предосторожности. Инструкция Департамента полиции предписывала при ликвидации группы, выданной агентом, «в крайнем случае арестовать и его самого, освободив впоследствии с близкими к нему или наименее видными лицами по недостатку улик. О предстоящем аресте сотрудника всегда нужно войти с ним в предварительное соглашение. Жалованье сотрудника во время ареста должно быть обязательно сохранено и по возможности увеличено»[390].

Таким способом Богров сорвал побег из тюрьмы Наума Тыша и других анархистов. Иуда Гроссман вспоминал, с каким жаром Богров излагал план освобождения заключенных: «Мы по надежному телефону, с полным знанием всех условных знаков из судебной палаты, требуем доставки из тюрьмы нескольких смертников… Эта часть будет выполнена безукоризненно. По дороге мы нападаем, разоружаем конвой и освобождаем. Возможна неудача. Тогда погибну первым я»[391]. На самом деле в планы Богрова не входило освобождение анархистов и менее всего Тыша, с которым они всегда были на ножах. По договоренности с полицией Богров был арестован накануне операции. Побег расстроился, а недели через две Богрова выпустили из-под стражи.

Мало-помалу Богров начал возбуждать подозрения. В конце 1908 г. Тыш, сидевший в Лукьяновской тюрьме, бросил ему прямое обвинение. По требованию Сергея Богрова и самого Дмитрия в тюрьме состоялся партийный суд, который не пришел к конкретному решению и передал на волю туманную резолюцию. Богрову приходилось выкручиваться изо всех сил. Он распускал слухи о провокации других лиц. Когда провалилась лаборатория на Подоле, Богров обвинил в этом своего близкого товарища Рафула Черного. Тому пришлось бежать из Киева. Впрочем, верный принципу наполовину говорить правду, Богров не сильно кривил душой. Черный тоже находился в сношениях с охранным отделением.

Года через два Богров был уже основательно скомпрометирован. Прямых улик против него недоставало, зато косвенных было хоть отбавляй. Самые горячие из подпольщиков поговаривали, что Митьку-буржуя надо, пока не поздно, пристрелить как собаку. Анархист Белоусов (Свирский) рассказывал товарищам, что «охотился за Богровым, как за провокатором, и что только благодаря тому обстоятельству, что Богров понял, чем кончится эта «охота», – он, Богров, довольно-таки ловкими маневрами по Киеву ускользнул от смерти»[392]. Белоусова-Свирского арестовали, но на смену ему в любой момент мог прийти другой «охотник». Подполковник Кулябко признавал, что положение его агента «сильно пошатнулось». Неудивительно, что по окончании университета Богров поспешил уехать в Петербург, где не знали о его запятнанной репутации.

На допросе Богров заявил следователю Фененко: «По прибытии в Петербург я снова сделался революционером, но ни к какой организации не примкнул. На вопрос о том, почему я через такой короткий промежуток времени из сотрудников охранного отделения снова сделался революционером, я отказываюсь отвечать. Может быть, по-вашему это нелогично, но у меня своя логика»[393]. Логику Богрова понять трудно. Если он действительно решил порвать с прошлым, то зачем через несколько месяцев после приезда в столицу он вновь идет в охранное отделение – на сей раз в Петербургское. Б.Ю. Майский, опубликовавший статью об убийстве Столыпина после сорокалетнего молчания советских историков, по-своему интерпретировал поступок Богрова: «В 1910 г. все помыслы Богрова были направлены на эмансипацию себя от охранного отделения и искупление своей тяжкой вины любой ценой. Но мечтам Богрова не удалось сбыться. Неожиданно в Петербурге он был вызван к начальнику местного охранного отделения барону фон Коттену. Богров понял, что все надежды его и расчеты рухнули и что ему вовек не вырваться из когтей охранки»[394].