Книга Королевский генерал - Дафна дю Морье

Никто из нас не проронил ни звука, Гартред лежала на кушетке, подложив руки под голову, а Дик стоял недвижим в своем темном углу.

– В те времена родилась поговорка, – продолжал Ричард, – что ни один из Гренвилов ни разу не нарушал присяги своему королю. И мои братья, и я сам – мы все на ней воспитывались, да и Гартред тоже, я думаю, не забыла тех вечеров в отцовской комнате в Стоу, когда он, хотя сам и не воевал, поскольку жил в мирное время, зачитывал нам отрывки из старинной книги с большой застежкой, в которой рассказывалось о прошлых войнах и о том, как храбро сражались наши предки.

Над садом кружила чайка, на фоне синего неба ее крылья казались белыми, и мне внезапно вспомнились моевки в Стоу, как они качались на бурных волнах Атлантики за домом Ричарда.

– Мой брат Бевил, – сказал Ричард, – был человеком, любившим свою семью и дом. Он не был рожден для войны. За свою короткую жизнь он ничего не желал так сильно, как растить детей вместе с любящей женой и мирно жить в окружении своих соседей. Когда пришла война, он знал, что она принесет с собой, и не повернулся к ней спиной. Ненавидевший раздоры и питавший отвращение к войне, он понял в тысяча шестьсот сорок втором году, в чем заключается его долг, ведь он носил имя Гренвила. Тогда-то он и написал письмо нашему другу и соседу Джону Трелони, который, как вам известно, был сегодня арестован. И поскольку я считаю, что лучше этого письма он никогда ничего не писал, то я попросил Трелони снять с него копию. Она и сейчас при мне. Прочесть вам?

Мы не ответили. Он неспешно вытащил из кармана бумагу и, развернув ее к свету, громко прочел:

Я не могу отсиживаться дома, когда флаг Англии реет над полем брани за столь справедливое дело. Настолько справедливое, что все, кому случится погибнуть, будут почитаться почти как святые мученики. Что касается лично меня, то я желаю завоевать себе честное имя либо быть с почестью погребенным. Я никогда не дорожил жизнью и покоем столь сильно, чтобы мог уклониться от такого случая, и, сделай я это, я был бы недостоин выбранного мною ремесла и тех моих предков – а таких было много, – кто в разные века пожертвовал собственной жизнью ради своей страны.

Ричард сложил письмо и сунул его обратно в карман.

– Мой брат Бевил погиб в Лонстоне, когда вел в бой своих людей, и Джек, его пятнадцатилетний сын, тут же вскочил на отцовского коня и бросился на врага. Другой его сын, я говорю о Банни, который только что уехал от нас, прошлой осенью бежал от своего опекуна и, прибыв в мое распоряжение, взялся за шпагу, чтобы защищать дело, которое нам дорого. О себе я не стану говорить. Я – солдат. Моим ошибкам нет числа, и у меня весьма мало добродетелей. Но никакая ссора, никакой спор, никакое мелочное проявление мести ни разу не заставили и не заставят меня уклониться от присяги моей стране и моему королю. За длинную и часто кровавую историю Гренвилов ни один из них вплоть до сегодняшнего дня не показал себя предателем.

Его ужасающе спокойный голос снова смолк. Голуби улетели с лужаек. В зарослях чертополоха жужжали пчелы.

– Мы можем надеяться, что наступит день, когда его величество вновь займет свое место на троне, а если не он, так принц Уэльский. И в сей счастливый день, пусть даже никто из нас и не доживет до него, имя Гренвила будет окружено почетом – не только здесь, в Корнуолле, но и во всей Англии. Я, несмотря на свои промахи, достаточно хорошо разбираюсь в людских характерах, чтобы понять, что мой племянник Джек покажет себя великим человеком и в мирное время, как он зарекомендовал себя блестящим юношей в военную пору, и от него никогда не отстанет и Банни. И в будущем они смогут сказать своим сыновьям: «Мы, Гренвилы, сражались за то, чтобы вернулся на трон наш король». И в той большой книге в Стоу, которую читал нам отец, их имена займут свое место рядом с именем моего деда Ричарда, сражавшегося на «Ривендже».

Он помолчал, потом заговорил еще тише:

– Мне безразлично, если мое имя окажется записано в этой книге более мелкими буквами. «Он был солдатом, – будет гласить запись, – королевским генералом на западе». Пусть это станет моей эпитафией. Но другого Ричарда в той книге уже не будет, ибо генерал умер, не оставив после себя сына.

За этими последними словами последовало долгое молчание. Он продолжал стоять у окна, а я все так же сидела в кресле, сложив руки на коленях. Я подумала: вот сейчас это и случится – взрыв, вспышка гнева, полные испуга слова либо неудержимый поток слез. Восемнадцать лет подавлялась в душе мальчика буря, и волну чувств было уже не сдержать. «Это было нашей ошибкой, – прошептала я самой себе, – а не его». Будь Ричард повеликодушнее, будь я не такой гордой, будь наши сердца наполнены любовью, а не ненавистью, будь мы наделены большим пониманием… Слишком поздно – на целых двадцать лет. И вот теперь юный страдалец – как козел отпущения – расплачивался за наши грехи…

Но крик, который я ждала услышать, так и не раздался. Не пролилось ни слезинки. Вместо этого Дик вышел из своего угла и встал посреди комнаты. Страх исчез из его черных глаз, и руки у него не дрожали. Он как бы стал старше – старше и мудрее. Будто за то время, пока отец говорил, он прожил несколько лет.

Однако, когда он заговорил, его голос зазвучал по-мальчишески юно и просто.

– Что я должен делать? – спросил он. – Мне самому себя убить или вы это сделаете за меня?

Первой отреагировала Гартред – мой давний недруг и противник. Она поднялась со своей кушетки, опустила вуаль на лицо и подошла ко мне. Взявшись за спинку кресла, она, по-прежнему не говоря ни слова, выкатила меня из комнаты. Мы очутились в саду на солнце, дом остался у нас за спиной. Мы не проронили ни слова, поскольку нам нечего было друг другу сказать. Ни она, ни я, никто из мужчин и женщин, живой или мертвый, никогда не узнает, что ответил тогда в длинной галерее в Менебилли Ричард Гренвил своему единственному сыну.

В тот вечер вспыхнуло восстание на западе. Не было способа предупредить роялистов Хелстона и Пензанса о том, что руководители восточной группы арестованы и что предстоящий мятеж обречен на провал. Они выступили в назначенный час, как и было запланировано, и оказались лицом к лицу не с перепуганными отрядами, как они предполагали, а с сильными частями, полностью подготовленными и вооруженными, которые с особой поспешностью были переброшены для этой цели в Корнуолл. Никакой французский флот не появился из-за островов Силли и не стал курсировать у мысов Лендс-Энд и Лизард. Не произошло никакой высадки двадцатитысячного корпуса на песчаный берег вблизи Додмэна и Наэра. А руководители, которые должны были приехать на запад, оказались закованы в кандалы в Плимутской крепости: ни Трелони, ни Арунделл, ни Треваннион, ни Бассет не появились. То, что должно было стать факелом и озарить своим пламенем всю Англию, оказалось лишь дрожащим огоньком, впустую сверкнувшим на одно мгновение в сыром корнуолльском воздухе. Несколько разграбленных лавок в Пензансе… кучка разоренных домов в Маллионе… дикая бурная атака на Гунхилли-Даун, когда никто не знал ни куда он скачет, ни ради чего он сражается… И затем последнее, безнадежное, отчаянное сопротивление в Могэн-Крике, когда роялисты были уничтожены парламентскими отрядами – их сбросили на скалы и камни в глубокую Хелфорд-ривер.