Книга Великаны сумрака - Александр Поляков

Помогли Плехановы: познакомили с Эльсницами, эмиг­рантами по какому-то совершенно пустяковому делу. Алек­сандр Эдуардович и свел Льва с местным не то социалистом, не то анархистом Перроном, гражданином как раз той же самой общины — Plain-Palais, где сам он, несмотря на рево­люционное отрицание собственности, все же таковую имел. Анархист взялся за их дело.

Чиновник в мэрии был малословен и хмур. Тихомиров слы­шал, что швейцарцы терпеть не могут бедных русских эмиг­рантов. А за что любить? Ведь по закону ребенок даже самых «беспаспортных» родителей, записанный в мэрии, тотчас приобретает право по достижении совершеннолетия стать гражданином общины, а значит — и гражданином Швейца­рии. Кому ж охота кормить чужаков, поднимать, обучать голь перекатную? Сперва подумалось: наверняка замешана по­литика — боятся радикалов-террористов из России: а то как начнут снаряды взрывать! Вспомнил смех Плеханова: ока­залось, многие соседи по кварталу были уверены, что Георга послал русский Царь исключительно для того, чтобы нару­шить размеренный ход их сытой жизни.

Насчет политики он ошибался. Будь ты хоть трижды при­говоренным к виселице сбежавшим башибузуком, это не имеет значения: плати деньги — запишут, нет денег — ступай себе с Богом.

— Каково име ребионок? — с трудом перевел Перрон воп­рос чиновника.

Тихомиров ответил. Спросили: какие документы удосто­веряют личность родителей? Ну не мелконовский же вид предъявлять, с фотокарточкой жгучего армянина.

— Почему у этих людей нет паспортов? — еще пуще набы­чился чиновник.

— Почему, почему, — передразнил его нетерпеливый анар­хист. — Потому что нет. И все!

— А почему нет — и все?

Это была бы долгая сказка. Сказка про белого бычка, ко­торую спорящие едва ли знали. Все решил приятный шелест ассигнаций: хорошо, что щедрый редактор Шелгунов при­слал первые 100 рублей (300 франков!) — в счет еще не напи­санных статей для журнала «Дело». Складка на чиновничь­ем лбу разгладилась, уши порозовели, и деньги легким дви­жением были сброшены в ящик стола. Сашу зарегистриро­вали.

— Руку даю на отсечение, — брезгливо сощурился Плеха­нов, — этот ваш регистратор вырос в долине верхней Роны.

— Откуда ты знаешь? — удивился обрадованный удачей Тигрыч.

— Болотистая местность, и потому среди населения рас­пространен зоб, сопровождаемый идиотизмом, — пояснил Георг. — Хотя. И здешние тоже идиоты, только зоба нет. В своей сытости достигли предела и застыли на нуле градусов. Еще Карамзин заметил.

Однако долго в Женеве Тихомировым жить не пришлось. Саша переболел коклюшем. Врачи советовали уехать из го­рода, где зимой нередко задувает холодный ветер. Лучшим местом для неокрепшего ребенка называлась уютная дере­вушка Морнэ, теплая, закрытая горами от сырых воздуш­ных потоков, окаймленная виноградниками и огородами. Но это была уже Франция, хотя и до Женевы рукой подать. Они наняли квартиру в небольшом доме, из дверей которого мож­но было спускаться на прогулку в зеленое ущелье, прямо к прозрачной речке Арв.

На новом месте Тигрыча и нашло сообщение: для встречи с ним в Париже из Петербурга выезжает известный критик и публицист Николай Яковлевич Николадзе, который согла­сился от имени правительства войти в переговоры с руково­дителем «Народной Воли».

Все, отступать некуда. Мелькнула беспокойная мысль: а не ловушка ли это? Прогнал прочь: не так-то просто вывезти из Франции стреноженного человека, да еще с кляпом во рту. Потому что без кляпа он будет кричать. И очень громко. Та­ких криков свободная Европа совершенно не выносит.

Он и сам знал, что следовало потребовать от правитель­ства. Но в Париже жила член партийного Исполкома Мария Оловенникова, по первому мужу Ошанина, по второму Ба­ранникова, а по третьему — Полонская. Дворник считал, что эта богатая орловская помещица не любит никого; однако при встрече с Тигрычем она тихо плакала, вспоминая второ­го супруга, своего сильного и ласкового Савку, вместе с Кравчинским убившего шефа жандармов генерала Мезен­цева. Теперь Савка погибал на бессрочной каторге. С Ма­шей Лев и решил посоветоваться.

Словом, в Гранд-Отель к остановившемуся там Николад­зе он шел во всеоружии.

Знаменитый критик ждал его в отдельном кабинете ресто­рана. Сидел важный, натянутый как струна. Тихомирову вдруг стало весело. «Николадзе, нидворадзе. Ни кола, ни дво­ра.» — посмеивался, помнится, Михайловский, намекая на крестьянские корни горячего грузина. Правда, посмеивался в его отсутствие: опасался — может и зарезать, поскольку бесстрашный журналист мнил себя князем древних кавказ­ских кровей.

Николадзе и в самом деле был не из робкого десятка. Как и Тигрыч, посидел в Петропавловке (еще в 1861-м, когда Лев в гимназию ходил), жил под гласным надзором полиции, о тифлисских волнениях корреспондировал в «Колокол», уехал за границу, дружил с Чернышевским и Герценом, издавал журнал «Подпольное слово», нападал на самодержавие в га­зете «Обзор», снова был посажен и сослан. Если цензура зап­рещала его статью, он ломился в квартиру цензора, вынуж­денного запираться на ключ. И бранился на всю улицу.

Выходило, что сейчас Тигрычу жал руку человек их круга, свой, пользующийся крупной репутацией в русском ради­кальном мире. И то, что именно его граф Воронцов-Дашков (разумеется, с ведома Царя) упросил быть посредником на переговорах, значило многое. Хотя бы то, что высшие сферы по-прежнему считают ИК «Народной Воли» таинственной грозной силой, справиться с которой они никак не могут. Пусть же революционер потолкует с революционерами. В конце концов, «Священная дружина» просит. Да что там — сам Государь.

Конечно, Государь не просил. Так хотелось думать. И по­тому у Тигрыча голова снова пошла кругом.

— Они знают: вы автор того самого письма Исполкома к Александру III, — разлил по бокалам вино Николадзе. — Вы соглашались прекратить террор на известных условиях. Но эти условия.

— Что, не подходят? — улыбнулся Лев.

— Граф заявил, что выполнение требований революционе­ров — в сущности, отказ от самодержавия. Это неприемлемо. Министр ставит вопрос: нельзя ли прекратить террор на бо­лее исполнимых условиях? Хотя бы до коронации.

— Полагаю, это возможно, — поиграл для солидности бро­вями Тигрыч.

— Я сказал то же самое Воронцову-Дашкову, — пригубил вино Николадзе. — Ибо вопрос в уступках, которые готова сделать власть.

— Надеюсь, они понимают, что политические убийства порой составляют лишь акт самозащиты, — произнес Тихо­миров чужие слова. — Особенно от шпионов охранного отде­ления, агентов Судейкина.

— Мы одинаково мыслим! — просиял Николадзе. — Когда я заявил об этом Воронцову, тот ответил: шпионы не в счет, пусть сами берегутся. Требуется прекращение террора лишь против царской фамилии и правительственных лиц. Вопрос в том, что захочет Исполком за такую уступку? Вы можете ответить?

«Боже мой, да нам, народовольцам, просто подарок валится с неба! — забилось сердце Тигрыча. — Нам, которых в сущно­сти уже нет. Власти предлагают отказаться. От чего? От терро­ра. Но на террор давно не осталось никаких сил. Это все рав­но, что запрещать беззубому жевать грузинский шашлык, обо­жаемый Николадзе. Что за нами, за партией? Блеф, пустота, фата-моргана? И за эту фикцию можно выторговать многое.»