Книга Канада - Ричард Форд

26

— Утверждение, будто то-то и то-то основано на лжи, в сущности, бессодержательно, — сказал мне по дороге Артур. В свете наших фар плясало все больше пушистых снежинок, шоссе тянулось впереди, будто туннель. Говорил он увлеченно и быстро, словно участвуя в веселой беседе. — По мне, так куда интереснее долговечность лжи. Понимаешь?

Он посмотрел на меня, большие ладони его с золотым кольцом на одном из пальцев лежали поверх руля. Я понял, что ему хочется выговориться. Шкала автомобильного радио светилась, однако оно молчало — регулятор громкости был увернут до нуля.

— Если ложь способна продержаться всю твою жизнь, то… — он выпятил подбородок, — в чем же тогда разница между ложью и правдой? Я ее не усматриваю.

Он снова взглянул на меня. Ему требовалось мое согласие. Лицо Ремлингера было почти неразличимым в тени, отбрасываемой полями его фетровой шляпы.

Ехали мы медленнее обычного. Походило на то, что ему требовалось не столько попасть в Партро, сколько поговорить.

— Оставить все в прошлом человек не в состоянии, — продолжал Артур. — Когда-то я думал, что это возможно. На самом деле пересечение границы ничего не меняет. Ты мог бы с таким же успехом вернуться назад. Конечно, я наделал ошибок. Мы оба их наделали.

Этого я не понял. Наверное, какие-то ошибки я совершал, — вот и отец мой говорил: «Человек нарывается на неприятности так же легко, как взлетают вверх искры костра». Но я не мог припомнить ни одной моей ошибки, о которой знал бы Ремлингер. И едва не сказал: «Ошибок, известных вам, я не делал». Однако воздержался — препираться с ним мне не хотелось.

— Неприятно, конечно, думать, что здесь-то мне умереть и придется, — сказал он. — Уж ты мне поверь.

Говорил он по-прежнему ораторским тоном.

— Вот спроси себя: «Зачем я живу? Только затем, чтобы состариться и умереть?»

— Не знаю, — сказал я.

Мы проехали мимо пары застывших на обочине олених, их шкуры и морды блеснули за пеленой летевшего по ветру снега. Они даже не шелохнулись, словно и не увидев «бьюика» и не услышав его. Ремлингер продолжал напряженно размышлять о чем-то, — я еще не видел его таким и потому задумался о том, что он сейчас чувствует. О том, что могут чувствовать другие люди, я, как правило, не думал, исключение составляла лишь Бернер, однако она и сама все мне рассказывала. Об американцах Ремлингер, с тех пор как мы сели в машину, не упомянул ни словом. Как будто встреча с ними никакого значения не имела, а стало быть, и разговаривать о ней не стоило.

Он взглянул на меня еще раз, ведя машину сквозь метель.

— Ты ведь тайный агент, не правда ли? — Мне показалось, что он вот-вот улыбнется под своей шляпой, он не улыбнулся. — Ты об этом не говоришь, но так оно и есть.

— Я говорю, — ответил я. — Просто никто меня ни о чем не спрашивает.

— Попугаи тоже говорят — хотя бы от отчаяния, — сообщил он. — И ты говоришь по этой причине? Ты мне интересен. И знаешь это, ведь так?

— Да, сэр, — согласился я, хоть и не понимал, что такое «тайный агент».

— Ну так вот, — он откинулся назад, распрямил руки и покрепче сжал руль, — возможно, ты услышишь сегодня — там, куда мы едем, — слова, которые тебя удивят. Эти двое могут заявить, что я сделал то, чего я не делал. Понимаешь? Наверное, такое и с тобой случалось. Кто-то решал, будто ты сделал нечто такое, чего ты не делал. Ничего не попишешь, тайным агентам приходится мириться с этим. Я и сам из их числа.

Я понимал: нужно сказать «да», иначе он заподозрит, что мне известно о сделанном им, а это может выйти мне боком. Конечно, мне предстояло снова услышать всю историю. Но я уже знал ее, а это совсем другое дело. И я сказал: «Да, сэр», хоть оно и не было правдой. Напраслину на меня никогда не возводили.

— Так вот, если услышишь, как я называю тебя моим сыном, молчи и не спорь со мной, — сказал Ремлингер. — Ты понял? Согласен на это? Хоть я тебе и не отец?

Впереди выступил из снежной мглы элеватор Партро, остальные знакомые мне пустые, выстроившиеся вдоль шоссе дома только угадывались. Сквозь трещины в бумаге, которой Чарли заклеил окна своего трейлера, пробивался свет. Грузовичок его отсутствовал. Свет горел и в «Оверфлоу-Хаусе». «Крайслер» американцев стоял посреди разбитой улицы, капот и ветровое стекло потихоньку засыпал снег. Нам туда.

Намерение Ремлингера сказать, что я его сын, поразило меня. Конечно, наедине с собой я тешился кое-какими мыслями в этом роде, однако, услышав днем раньше рассказ Чарли, распростился с ними. Меня даже замутило от бредовой выдумки Ремлингера — так сильно, что я не мог сосредоточиться на его вопросах. Что бы я себе ни навоображал, отцом моим Артур Ремлингер не был. Мой отец сидел в тюрьме штата Северная Дакота. И никакого отношения к тонувшему в сумраке мужчине в шляпе не имел.

— Ты немногословен. Чарли говорил мне об этом. — Ремлингер бросил на меня суровый взгляд. Мы свернули на Южную Альберта-стрит, «бьюик», раскачиваясь и подпрыгивая, одолевал колдобины и ухабы загубленного стихиями асфальта. Свет фар выхватывал из темноты впереди пустые дома, разломанные аттракционы, заросли караганы. — Эти люди разговаривали с тобой?

— Нет, сэр, — ответил я. Что ему не следует называть меня сыном, я не сказал. Все в нем было обманом. И разумеется, мое согласие-несогласие его не интересовало.

— Теперь слушай, — сказал Ремлингер, глуша мотор, гася фары, приобретая в темноте вид еще более внушительный. Он тяжело вздохнул. Куртка его, слегка растянувшись, пахнула кожей. — Ничего не бойся. Я покажу этим мужланам, что я за человек, а ты мне просто не мешай. И не говори ничего.

Артур уже не делал вид, будто разговор пойдет об охоте, девочках или азартной игре. Он ничего еще мне не сказал, но допускал, что я все знаю, — поскольку знал сам.

Я тоже тяжко вздохнул и попытался загнать куда-нибудь пониже оккупировавшее мое горло тошнотворное ощущение. Трепет под ребрами не стихал. Мне хотелось сказать, что в хижину я не пойду. Не желал я снова обонять ее мерзкий смрад, вдыхать пыль гнилой штукатурки, позволять потолку придавливать меня к земле в мрачном, подрагивавшем, тюремном свете лампы дневного света. Я плохо понимал, как что-то одно может «означать» что-то другое. Но хижина и пара ожидавших в ней американцев явно означали нечто дурное, такое, к чему я и близко подходить не желал.

Да, но если я не пойду с ним, может разразиться скандал. Ремлингер, говорил мне Чарли, человек вспыльчивый, клубок несбывшихся надежд. Мне он пока ничего плохого не сделал, но, если я откажусь пойти с ним, может на меня наброситься. И то, что я ему интересен, ничего не значит. Таковы, думал я, люди — они легко отказываются от всего, что говорят или чувствуют.

Если я пойду, все упростится. Американцы объяснят свою позицию самым разумным — характерным, как я полагал, для них — образом. Ремлингер от всего отопрется, обманет их. После этого они смогут уехать. А я скажу завтра Флоренс, что готов отправиться в Виннипег. Ремлингер, думал я, меня задерживать не станет. В общем, если я пойду с ним, это убережет меня от чего-то худшего.