Книга Узкая дорога на дальний север - Ричард Флэнаган

Между ним и Эллой зрел заговор пережитого, словно воспитание детей, усилия поддерживать друг друга в практических и деликатных делах, да и накопленное за годы, а потом и десятилетия в ходе разговоров с глазу на глаз и мелочной интимности: запах друг друга при пробуждении, дрожащее придыхание друг у друга, когда заболевал кто-то из детей, болезни, горести и заботы, нежности, неожиданные и нескрываемые, – словно бы все это так или иначе связывало больше, было важнее и неоспоримее, нежели любовь, какой бы эта любовь ни была. Все-таки он был привязан к Элле. И тем не менее все это только усиливало полнейшее и самое неприступное одиночество Дорриго Эванса. Уединение настолько оглушало, что он снова и снова старался проломить его звенящую тишину еще одной женщиной. Даже когда его жизненные силы иссякали, он с донкихотским усердием отдавался распутному флирту. Если ни одна из таких связей не затрагивала его сердца по-настоящему, если в них таилась многоликая опасность, то тем больше ему это нравилось. Увы, это отнюдь не унимало пронзительный крик его одиночества, но лишь усиливало его.

Как давнее падение метеорита объясняет нынешнее существование большого озера, так и отсутствие Эми придавало форму всему, даже когда (а порой и в особенности когда) он о ней и думать не думал. Он наотрез отказывался от поездок в Аделаиду, даже когда там проводились крупные медицинские или ветеранские мероприятия. Единственный раз он проявил интерес к уходу за садиком-цветником (во всех остальных случаях вверяя его заботам Эллы и садовника), когда при переезде в новый дом в Тураке выдрал с корнем большой куст великолепной красной камелии, вызвав у Эллы вспышку ярости. Его неувядающая неверность странным образом была верностью памяти Эми, словно бы, беспрестанно предавая Эллу, он воздавал почести Эми. Он не воспринимал это таким образом и пришел бы в ужас, если бы кто-то намекнул ему на такое, и все ж ни одна женщина из встреченных им в те годы не значила для него ничего особенного. Так что женщины приходили и уходили, сердитые, озадаченные, потрясенные, брак его сохранялся, работа продвигалась, а авторитет рос. Он возглавлял отделения, отраслевые вестники, национальные исследования в области здравоохранения, открыл для себя, что добрая воля людей зачастую находится в обратной зависимости от их положения, и приходил в искреннее недоумение, когда на каком-нибудь ужине слышал, как некий оратор с явным расточительством описывает его, Дорриго Эванса, собственную жизнь как «блистательную карьеру». Ощущение уходило, оставаясь в тени недоуменного разочарования. Ему приходилось часто разъезжать: долгие периоды скуки и ожидания, перебиваемые ненужными встречами с людьми, точно так же страдавшими от головокружительных достижений. В бессонные ночи в герметично задраенных номерах, где неистребимо и неприятно пахло какой-то химией, он ломал голову, отчего все меньше и меньше людей вызывает у него интерес. Необъяснимо для него его репутация продолжала расти. Газетные очерки, телевизионные интервью, экспертные группы, правления, непреодолимая скука общественных мероприятий, на которых он обязан был присутствовать, до того пресных и бесконечных, что он опасался, как бы не различить кривизну Земли, если вглядеться попристальнее. «Мир существует, – думал он. – Он просто есть».

Однажды поздно вечером его вызвали в больницу для срочной операции по удалению аппендикса. Молодую пациентку звали Эми Газкойн.

– Amie, amante, amour, – бормотал он, размываясь перед операцией.

Услышал, как сестра, стоявшая у соседней раковины, привыкшая к декламациям хирурга, засмеялась и спросила, из какого это стихотворения. Когда они шли в операционную, Дорриго Эванс вдруг понял, что впервые за несколько лет намеренно подумал об Эми.

– Я забыл, – сказал он. Когда-то он похитил свет солнца и упал на землю. На миг ему пришлось отвернуться от операционного стола и взять себя в руки, чтобы никто не заметил, как дрожит у него в руке скальпель.

8

Именно в те годы Дорриго Эванс возобновил отношения с братом, Томом. В этом он нашел своего рода бальзам от одиночества, которое охватывало его во всем остальном, даже (а порой и больше всего) в отношениях с Эллой и детьми. Он выискивал время, которое мог бы уделить общению с Томом: раз в месяц по телефону, а со временем стал каждый год наведываться в Сидней зимой, – позднее, по мере того как росла его репутация и учащались наезды в Сидней, между ними возникла особая близость, которая бывает иногда между братьями. Общение стало непринужденным, позволявшим оставлять большую часть всякой всячины невысказанной, и поскольку неловкость и ошибка были совсем не существенны, и поскольку возникало невыразимое ощущение таинственного единения душ, выражавшегося в самой банальной болтовне. И хотя за пределами их кровной связи у них и не было почти ничего общего, Дорриго Эванс все чаще ощущал себя лишь одной из частей чего-то большего, его брат Том был другой, но столь же неотъемлемой частью, их встречи служили не столько самоутверждению, сколько желанному растворению друг в друге.

Их отец пережил мать всего на несколько лет и умер от сердечного приступа в 1936 году, самый младший из семерых, Дорриго был мало связан со старшими братьями и сестрами, которых поиски работы разбросали по всей Австралии еще до Депрессии. Четыре сестры работали на шерстобитных фабриках в западных районах Виктории, по-настоящему он и не знал их никогда и приезжал только на их похороны в 1950-е годы, когда они одна за другой уходили из жизни, сломленные ею. На их детей и мужей он смотрел как на незнакомцев, но все равно помогал всем, если они к нему обращались. Последняя из сестер, Марси, при этом еще и самая старшая, которую он материально поддерживал больше десятка лет, умерла в Мельбурне в 1962 году от невыявленного рака. Самый старший из братьев, Алберт, который отыскал работу рубщика сахарного тростника далеко на севере Квинсленда, погиб при взрыве на сахарной фабрике в 1956 году. Том под конец оказался в Сиднее, жил в бездетном браке, работал в громадных мастерских железнодорожного депо Редферна, а выйдя на пенсию, проводил время, выращивая овощи на своем крохотном огородике за домом, да состязаясь в дартс в местном пабе.

В феврале 1967 года Элла задумала отдохнуть недельку с детьми на Тасмании в доме своей сестры, которая недавно перебралась туда с мужем. Эти каникулы, продуманные и подготовленные без участия Дорриго, мыслились как яркий момент их совместной жизни, а на деле обернулись последним рудиментом их общности как семьи. Каждый внес свою лепту: Элла этот отдых задумала, он согласился, но обоим он вышел боком как своего рода наказание, известное под названием «время, посвященное семье».

В субботу они должны были лететь в Хобарт, а потому телефонный звонок, принесший весть, что у Тома сердечный приступ, вызвал у него смешанные чувства. С одной стороны, он огорчился, с другой – это давало ему уважительную причину удрать по крайней мере с пары первых дней на Тасмании. Ему удалось в тот же вечер взять билет на рейс до Сиднея, но в субботу Тома слишком напичкали успокоительным, чтобы разговор с ним имел хоть какой-то смысл. И только в понедельник Дорриго смог довольно основательно побеседовать с братом.

Том рассказал, что сердечный приступ свалил его в гостинице «Кент», как раз когда он собирался сделать бросок в яблочко.