Книга Царь-рыба - Виктор Астафьев

– Есть еще вариант, как толмачат братья-геологи: перевалить через бережное нагорье и двигать по лесотундре. Верст через пятьдесят озеро Хантайское, на ем стоит бригада, игарского рыбзавода, туда самолет ходит, радист есть. Пущай нет бригады, постели, одежда, сети, соль, харчишки какие-никакие поди-ко остались в бараке? – и повел носом, продернул тугими от простуды ноздрями воздух. – Сымай уху, чую, поспела. «Цэ дило трэба разжуваты», – как говорит рыбак Грохотало. Пе-есельник – куда Кобзону! – И «пана» тряхнул головой, отгоняя какие-то расслабляющие, голубые воспоминания.

Насквозь уже все знающая про жизнь Акима в Боганиде и на «Бедовом» в особенности, Эля подхватила зазвучавшую в душе человека струну:

– Нет человеку блага, как есть и пить, чтоб было ему хорошо от его труда, гласит восточная мудрость, и потому двигайся, Акима, к столу.

– Хоросая мудрость-то, покушать и в самом деле не месат.

– И выпить – гласит мудрость! – принялась искушать охотника Эля, проворно доставая из-под изголовья фляжку со спиртом, хранимую пуще всякого имущества и продукта. – Выпей, развейся!

– Нельзя! – округлил глаза Аким.

– Не все на мою особу тратить, не больно и заслужила! – услышав, как сглотнул он слюну, настаивала Эля. – Промерз, ушомкался, говоришь, а выпьешь, настроение боевое, голова лучше соображает… …

– Сто правда, то правда.

– Чего там! Всей мировой наукой доказано, – доламывала слабое сопротивление охотника Эля, – я вот и себе плесну на эту самую каменку…

– Тогда давай! – прошептал Аким. Выпив спирт, он заел его ложкой ухи, вслушался во что-то в себе и прочувствованно молвил: – Давно хочу спросить: Эля – это как будет?

– Эльвира.

– Е-ка-лэ-мэ-нэ! Че эти интеллигенты токо не придумают! – возмущенно стукнул кулаком по колену охотник, с большим сочувствием глядя на Элю: – Но серамно ты хоросый селовек, и я тебя нигде не брошу. Если пристигнет погибель, дак вместе! Правда?

– Правда, Акима, правда. – зажигая разом две свечи, откликнулась Эля, больше всего радуясь тому, что Аким снова сделался тем славным, привычным «паной», которого она знала, наверное, уже вдоль и поперек, во всем на него полагалась, всему, что он говорил, верила. Легко, просто было с ним, и слово «погибель» у него совсем не страшно выходило, как это: Аким – и вдруг погибель? Чепуха какая-то, бессмысленность. Она дотронулась до плеча охотника подбородком, дохнула ему в ухо теплом. – Акима, ты не будешь больше букой? Не станешь меня пугать?

– Постараюся.

– Вот и умница! Вот и умница! – обрадовалась Эля и чмокнула его в щеку.

– Ешь, давай ешь! Шляешься целый день по лесу голодный, холодный, таскают тебя лешаки, непутевого! – бранилась понарошке Эля, работая под ворчливую бабу-хозяйку. – Сложишь башку удалую, я одна останусь горе мыкать.

– Получается! – Аким длинным, пристальным взглядом посмотрел на нее, угадав, что скрывается за этой взвинченной игровитостью, успокоил: – Все будет хорошо, Эля!

Она привалилась к нему, заплакала:

– Навязалась вот на тебя, дурища! Спутала по рукам и ногам.

Он гладил ее по волосам, по худенькой, ведомой ему до каждой косточки спине, такой родной, беспомощной, в сыпи пятнышек от иглы.

– В жизни всяко быват… Вон она какая… И не таким, как ты, салазки загибала…

Эля от «солидных» речей Акима совсем расстроилась, залилась пуще прежнего в сладостном изнеможении, приникая плотней к своему спасителю и защитнику, щекотила мокрым носом его шею, благодарно целовала за ухом, и он явственно ощущал, как смывают, уносят из него большие эти слезы грязь, мусор, всякую, незаметно скопившуюся, наслоенную в душе пакость. И воскресала душа, высветлялась, обновленно и легко несла в себе себя – да хрен с нею, с охотой этой, с авансом и со всем на свете! Главное сбылось: шел он, шел к белым горам и пришел, остановился перед сбывшимся чудом, которое так долго предчувствовал, может, и ждал. Не такое оно ему брезжилось, но раз уж пришло, прикатило, иного нечего и желать, устеречь, сохранить, на руках вынести – чудо, оно такое, оказывается, хрупкое…

– А-а, пировать дак пировать! – вскричала Эля и болтнула флягой. – Тут еще навалом! Выпей, Аким! Выпей! Мы спасемся! Нам рано умирать! Мы долго жить будем! Я тебя никогда-никогда не забуду! – охваченная душевным порывом, она крепко-крепко обняла его за шею сзади, больно сдавила костлявыми руками горло.

Акиму было трудно дышать. Лопатками он чувствовал ее небольшие, обвядшие груди, дыхание прерывистое и жаркое возле уха, закатывающиеся вовнутрь всхлипы. В нем начала заниматься мелкая дрожь, и он осторожно разжал ее руки, поднялся от стола.

– Курить охота, – сглатывая слова, сказал Аким и, закурив, быстро и жадно истянул цигарку. – И спать пора. Попировали – хватит! Вставать рано, – и, словно оправдываясь, начал перечислять работу, какую следовало сделать до отправления в путь: дошить обутки – шептуны, выкроенные из старой шкуры, для Эли; собрать из одеяла хоть что-то похожее на куртку, подстежив ее старыми ватными брюками, забытыми кем-то в избушке; довязать шарф, шапку из заячьего пуха; дошить запасные рукавицы, носки из распущенной вязаной фуфайки Гоги. Эля связала по паре толстых теплых носков, нужна еще пара – запас. Мама держала дома машинку и, когда еще не была захвачена до конца литературой, шила на ней кое-что для себя и дочки, приучала к швейному ремеслу Элю, не подозревая, как ей это сгодится. Отправляясь на Север, к папе, Эля больше всего заботилась, чтобы не забыть теннисную ракетку и лак для ногтей, Горцев обременял себя только своим, личным багажом, вот и снаряжалась теперь заново. Аким нарадоваться не мог Элиной сноровке – этакая фифа, а иголка не валится из рук! Упорна деваха, упорна, опрятна в домашнем обиходе, из нее вполне можно человека сделать, если взяться вплотную, но виду, однако, не показывал, как доволен ею, боялся вернуть ту, бойкую на слово, но пахорукую в делах горожанку, которую он презирал, на которую злился и которую нужда или он заломали-таки, может, и перевоспитали даже.

– Эх, дурило,песню испортил! – качая головой, вроде как понарошке, вздохнула Эля и взялась прибирать на столе. Потом подмела в избушке и, гнездясь на нарах, с усмешкой поинтересовалась: не вспомнил ли он еще какое неотложное дело?

– Вспомнил, – невозмутимо подтвердил Аким. – Послусать надо.

– Слусать так слусать, – передразнила его Эля, став на колени, покорно задрала рубаху, ждала «фершала», покрываясь куриной кожей, хотя в избушке было жарко. Готовясь к осмотру или, как со смехом говорил «фершал», к «сиянцу», он расшуровывал печку, но Элю, как всегда, пробирало ознобом.

– Худому поросенку и в Петровки мороз, – «пана», как и полагалось настоящему медику, маскировал серьезность лечебной работы шуткой. – Свет погасить?

– Вот еще! – Эля дернула остреньким уголком плеча, от которого начиналась и обручем закруглялась ключица, – Ты же доктор, – чуя в нем замешательство, с деланной храбростью добавила она, – а докторов не стесняются…