Книга Улыбка судьбы. Медсестра - Евгений Латий

Первое ощущение: она попала в снежную пустыню Вокруг бескрайнее белое поле. Через секунду догадалась : не пустыня, а ее родное Онежское озеро, которое всегда напоминало море — дальний берег сливался с полоской горизонта. Море, затянутое льдом и засыпанное снегом.

Алена испуганно огляделась и не сразу догадалась, что черные точки вдали — словно черная смородина рассыпана на снегу — и есть домишки ее родного рыбацкого поселка, а убедившись, бросилась к ним, заполошно крича и размахивая руками, будто уже разглядела и крыльцо родной избы. Алена неслась не чуя ног. Падала, проваливаясь в глубокий снег, но резво вскакивала, снова принималась бежать, несмотря на резкие порывы ледяного ветра, веря , что домчится , достигнет родного порога, упадет на дощатое, вытершееся до блеска от грубых подошв крыльцо, прижмется к материнской груди. От передника

всегда пахло душистой корочкой хлеба, мать с раннего утра выпекала две жаркие ковриги, от которых к . вечеру не оставалось ни крошки.

Она снова упала и, обессилев, вдруг вспомнила,

что дома ее никто не ждет, а мать лежит на кладбище.

Горло сдавили спазмы, она хотела заплакать от отчаяния,но решительно поднялась и снова побежала вперед. Бежала больше получаса, но расстояние между ней и черными точками поселковых домов не уменьшалось. Наоборот, они понемногу стали отдаляться, таять и скоро исчезли с белого горизонта. Померк дневной свет, а холод жестче стал проявлять cвою власть, больно кусая за ноги и натирая точно теркой щеки.

"Это проклятие, проклятие Грабова!" — мелькнуло в сознании. Из последних сил Алена продолжала мчаться, не желая сдаваться, однако тело вдруг отяжелело, ноги подогнулись — и крепкая молодая женщина как подрубленная повалилась в снег.Тот мгновенно протаял, и Алена оказалась на прозрачном зеленом льду, за которым, как за стеклом аквариума шла своя повседневная жизнь: резвились стайки молодой корюшки, со дна, извиваясь, поднимались диковенные водоросли, изредка, покачиваясь всем телом и пугая мелюзгу, проплывали большие пучеглазые и усатые сомы.

Она засмотрелась на подводный мир и на минуту позабыла обо всем,

столь красочной и необыкновенной открылась перед ней озерная глубина. И холод неожиданно отступил, словно со дна били горячие гейзеры. Еще через мгновение прочный толстый лед стал тонким, как оконное стекло, лопнул — и Алена стала медленно погружаться в воду. Неведомая сила вдруг потянула ее на дно, ей хотелось закричать, попросить о помощи ,но простая догадка осветила душу, если она закричит, то неминуемо захлебнется.

А ее стремительно тащило вниз, и она не сопротивлялась этому жесткому напору. Странное тепло, похожее на тягучую дрему, разливалось по всему телу, и новая страшная мысль пронзила сознание: а ведь это и есть та самая смерть, один шажок — и тебя больше нет. Вильнула хвостом желтобрюхая корюшка, устремилась наверх, откуда еще пробивался еле мерцающий, но

спасительный свет. Алена же падала на дно, понимая: еще секунда-другая — и Алены Нежновой не станет. Ее красивое, сильное тело сожрут рыбы, а бедная душа так и не вырвется наружу, оставшись пленницей холодных онежских вод..

«Не хочу! — страстно зашептала она про себя, - Не хочу, не хочу, не хочу, я не хочу умирать!» Она выкрикнула последние слова, сжалась и выпрыгнула, изогнув спину, как росомаха, ощущая, как неведомая сила вдруг подхватила и стремительно понесла вверх. С каждой секундой вода светлела, ее с силой вытолкнуло на поверхность, она зажмурилась от яркой вспышки — и тотчас проснулась.

На матово-светлой стене висел подлинник Пауля Клее, странная картинка, похожая на детский рисунок: кораблик с большой трубой, адмирал с сигарой, машущий кому-то рукой, — видимо, его корабль уходил в дальние страны и он прощался с близкими. Эта картинка напоминала ей детство, родной дом и пятилетнюю дочь Катю, которая рисовала никак не хуже.

-Если б я знала, что вы любите такие вещи, я бы много таких рисунков привезла! — развеселилась она, когда хозяин виллы, Мишель Лакомб, в первый раз показал ее комнату. — Моя дочь даже лучше рисует! Правда-правда!

Мсье Лакомб приветливо улыбнулся в ответ, слушая ее напевную северную речь.

— Хотите, я попрошу дочь, и она мне в конверте уйму таких почеркушек пришлет? — загорелась Алена. — Хотите?

Мсье Мишель кивнул. Потом помедлил и сказал:

— Алин, но это табло стоит миллион доллар...

Он сам ее попросил, чтобы все разговоры велись только по-русски, и неплохо владел языком, но ударения ставил только на последний слог, как принято во французском.

У Алин, как все на французский манер звали здесь, на вилле «Гранд этуаль», Алену, округлились глаза. Она снова подошла к небольшой картинке с кораблем и адмиралом, контуры которых, казалось, были очерчены обыкновенной шариковой ручкой или тушью. Но все было нарисовано так, как рисуют дети, не задумываясь ни о ровных линиях, ни о расположении фигур, ни о чем.

— Неужели миллион долларов?

Мишель утвердительно качнул головой, а она вспыхнула, покраснела.

- Значит, я ничего не понимаю в вашем искусстве, — обидчиво поджав губы, объявила Алена.

Слабый утренний свет вскипал за окном. Откуда-то доносился тихий разговор, смысл которого она никак не могла понять. Слова не поддавались разгад ке, и ею снова овладел панический страх. Алене показалось, что она все-таки утонула, умерла и попала на небеса в чистую келью, за стеной же —смешение всяких языков и наречий. Но, прикоснувшись к своему телу, проведя рукой по нежной коже, поняла, что -жива, вспомнив и остальное.

Выглянув из окна, Алена узнала садовника Анри

и молочника Стефана. Анри высокий, как цапля, с узким, землистым лицом, тихим и печальным, Стефан же маленький, приземистый, как бочонок, с круглой красноватой рожей, балагур и хохотун. Оба встречались по утрам, когда Стефан приносил на виллу сливки, молоко и местные новости, подчас не давая Анри выговорить и слова. Алена знала уже много французских слов и выражений, но бегло переводить на слух их разговор, замешанный на местных оборотах, еще не могла.

Круглые часы на подоконнике показывали двадцать минут восьмого. Хозяин завтракал ровно в девять. Просыпался он обычно в восемь тридцать, чистил зубы, умывался, готовился к завтраку, в течение которого пробегал глазами заголовки утренних газет, отмечая, какую статью чуть позже проглотит за обедом, а какую — за ужином.