Книга Если суждено погибнуть - Валерий Дмитриевич Поволяев

неряшливо скрученные деревяшки, на ноги навернули портянки – настоящие, байковые, мягкие – заботливый муж подарил их Варе еще на подъезде к станции Минино. Варя посмеялась над таким странным подарком, а вышло, что он как нельзя кстати.

Рядом оказался старик Еропкин, запрыгал воробьем вокруг Вари, завзмахивал руками:

– Ах, мать честная, чего же, голубушка, тебя туда понесло? – бороденка на лице старика криво сдвинулась набок, глаза потемнели от досады. – Ах, мать честная!

Старик не отстал от каппелевских частей, не потерялся, так он и проделал весь путь с каппелевцами – люди, знающие коней, умеющие подправить сбрую и упряжь, нужны в любом воинском соединении, поэтому Еропкин был зачислен, в конце концов, на котловое довольствие в хозяйственную команду и ныне получал там жалованье – худое, правда, вызывающее нервный смешок, но все равно это было жалованье, единственное, что погоны только не носил, но их носить ему было уже поздно, да и не интересны они были дедку.

На одной из станций, когда двигались из Омска к Красноярску, старик добыл несколько нужных сухих лесин, притащил к себе в теплушку, покрякал довольно. Инструмент кое-какой – топор, молоток с гвоздями, клещи, веревки, рубанок, долото с зубилом, пробойник – у него всегда имелся, поэтому Еропкин, пока двигались по железной дороге, сколотил сани. Не бог весть какие красивые, без особого шика, но вместительные и, главное, – прочные. К полозьям прикрутил железные шины – получились сани на «коньковом» ходу.

В санях у Еропкина лежал раненый ижевец Дремов, старый знакомый: во время атаки партизан, пытавшихся зажать отступающих каппелевцев в речной теснине среди черных скал, ему сильно посекло осколками обе ноги – одна из гранат взорвалась у него едва ли не в валенках. Дремов попробовал отбить ее ногой, но не успел…

Доктор Никонов на первой же стоянке, поставив на льду палатку и нагрев ее котелком с углями, сделал Дремову операцию, но ноги у того были настолько нашпигованы металлом и буквально превращены в фарш, что спасти их не удалось: через два дня началась газовая гангрена и ноги Дремову пришлось отнять по колено.

Никаких обезболивающих средств не было, максимум, что мог сделать доктор Никонов, он сделал: дал Дремову выпить стакан спирта, тот выпил и забылся: слишком оглушающе подействовала на него крепкая жидкость.

Когда Дремов пришел в себя, то ног у него уже не было.

Он попросил пристрелить его, но старик Еропкин обиженно насупил брови:

– Ты с ума сошел, мужик! Я тебе из деревяшек такие протезы выстругаю – лучше ног будут. Летом, на Троицу, мы с тобой обязательно спляшем. Бьюсь об заклад – ты меня обпляшешь.

Дремов отвернул от глупого деда голову в сторону, на глазах его заблестели слезы.

– Держись, держись, мужик! – бодрым голосом произнес Еропкин, глаза у него также повлажнели, но старик не дал им одолеть себя. – Это Господь специально тебя за прошлые грехи решил испытать… Переможешь все – святым будешь.

– Да уж, – выбил из себя комок слез Дремов, – из меня святой…

– Все солдаты – святые, поскольку сражались не только за свое Отечество, но и за веру, за Господа Бога… Понятно, несмышленый?

– Тогда об одном прошу – не бросьте меня!

– А вот это я тебе обещаю – не бросим. Что могу – то могу… Мы дотелепаем до Байкала.

– Если подопрет и придется все-таки бросить – застрелите меня, – униженно попросил Дремов.

– И чего это ты ко мне все на «вы» да на «вы», как к барину обращаешься? – недовольно прогудел Еропкин. – Я не барин.

– Я не тебя лично прошу, я всех прошу…

– Надо будет – застрелим, – Еропкин поправил сползший с Дремова тулуп, – ты у меня не раскрывайся, прекрати это делать… Накройся с головой и дыши в тулуп, как в кастрюльку. Теплее будет.

Сейчас к Дремову пришлось подселить Варю. Хорошо, что место было.

Дремов находился в забытьи. Ему становилось все хуже, лицо осунулось, побледнело, скулы выперли, черный жаркий рот был распахнут. Еропкин накрыл Варю тулупом с головой, она подтянула коленки – почувствовала себя этакой девчонкой-гимназисткой – и уснула.

Когда проснулась – увидела: рядом с санями шагает муж, устало мнет мягкий, вкусно хрустящий снег меховыми пимами – выменял знатную местную обувь на пистолет еще в Черноостровской. Этот пистолет валялся у него в бауле – был взят как трофей в бою два месяца назад, изящный, точеный, с затейливым рисунком на стволе и щечках; штабс-капитан считал его обычной забавой; калибр у оружия был редкий, патроны доставать трудно, хотя сам пистолет мог украсить любую коллекцию… Но Павлову он не был нужен, штабс-капитан не увлекался коллекционированием оружия, поэтому он с легким сердцем выменял его на теплые пимы.

Увидев рядом мужа, Варя улыбнулась чуть приметно:

– Саша!

Штабс-капитан нагнулся к ней, подхватил на ходу тонкую, наливающуюся прозрачной бледностью руку, его наполнила секущая горячая нежность к этой худенькой, испуганной, ставшей не похожей на себя женщине.

– Варюша! – пробормотал он задавленно, прижав Варины пальцы к своим губам.

– Саша!

– Как же это ты, а, Варя? Как угораздило тебя?

– Не повезло, Саша.

Сейчас главное было – добраться до ближайшей деревни, до тепла, до печи: два дня, проведенные на печке, под тулупом – и от простуды даже следа не останется. У штабс-капитана в английской кожаной сумке имелась карта, надо было взглянуть на нее, понять, где они находятся, он расстегнул сумку, покосился на худую сгорбленную спину старика Еропкина:

– Ах, Игнатий Игнатьевич, не уберег ты мне Варю.

– Да разве я могу, ваше благородие? Она же как ртуть – то к одной подводе метнется, то к другой, то к третьей – раненых-то вон сколько, всех ведь с собой везем, кроме безнадежных, и больных полно – я насчитал только сто сорок шесть саней с больными брюшным тифом. Это же – тьма татарская.

– Бросать-то людей нельзя, – произнес Павлов машинально, и эти слова – в общем-то правильные, но такие жалкие, такие затертые, что невольно начинаешь сомневаться не только в их искренности, но и в смысле, – показались ему чужими. Будто произнес их другой человек – тот самый, которому Павлов не верит, кому при случае может и не подать руки… Что за чушь? Штабс-капитан невольно поморщился.

– И я о том говорю, ваше благородие, – сказал старик Еропкин. Добавил огорченно: – Но ты прав, ваше благородие, не уследил я. Мне бы, дураку, бегать за Варюшей, как кошка за бантиком – все было бы в порядке. И-эх! – старик махнул рукой, не оборачиваясь, лошадь, заметив этот взмах, потянула сильнее, оглобли заскрипели – казалось, напрягся весь возок.

– Это тебе, – сказал Павлов и, достав из шинели что-то яркое, круглое, вкусно пахнущее, сунул в руку Варе. – Тебе.

Та удивилась:

– Яблоко! Откуда, Саша?

– Это тебе от генерала.

– От Владимира Оскаровича? – обрадованно изумилась Варя.

– Да, – солгал Павлов.

Варя прижала яблоко к лицу, втянула тонкими ноздрями сладкий спелый дух, исходящий от плода, прошептала растроганно:

– Господи, как здорово пахнет летом… Я уже совсем забыла, как пахнет лето. – В уголках Вариных