Книга Влюбленный пленник - Жан Жене

– Он там. За стеной. Мы тут все скребли, чтобы вырыть могилу, хоть неглубокую, но это же скала. Через неделю ему вроде найдут место на кладбище, ФАТХ обещал. Мой старый муж сгорел от напалма. Сначала волосы, глаза. Огонь остановился вовремя. Теперь мой муж чистый, как обглоданный рыбий хребет.

У них у всех были гладкие, лишенные растительности лица. Они делали эпиляцию? Как молодые арабские женщины до сих пор делают эпиляцию на лобке? Под черной юбкой другая черная юбка, под ней еще одна, и только муж знает или знал, сколько их там всего, и откуда она вообще появилась: наследство или подарок? Я мог лишь представить в воображении эти худые, никогда не мытые тела, потому что водопроводы давно сгинули. Тела цвета земли, не знавшие желания, изнуренные заботами о куске хлеба, измученные войной и постоянным ожиданием опасности. Яркий макияж, как у семидесятилетних женщин из знатных семейств, здесь был неуместен.

Кладбище, о котором они мне говорили, вероятно, будет передвижным, похожим на то, о чем думал Али, когда хотел – если я умру – раздать мои кости нескольким фидаинам, пока они не найдут какое-нибудь кладбище, где их можно было бы зарыть, перед тем, как бросить в Мертвое море. Наверное, это будет разборное кладбище, единственное в своем роде, несколько могил, так и не вырытых в песке, где тела брошены шакалам, похожее на памятники погибшим, которые нужно было быстро разобрать, демонтировать под солнцем, ветром или дождем, иногда глубокой ночью, чтобы перенести его составные части: гирлянды из золоченой бумаги, золотые буквы надписи в память о мучениках, цитаты из Корана, наивные стихи, пару электрических лампочек на батарейках. Могилы, гробницы, кладбища, памятники, все должно было быть разборным, мобильным, приспособленным для кочевой жизни.

– Бедуины умеют прицеливаться. Они палили напалмом из базуки.

Лет семьдесят назад, году в 1910 – предположим, я был бы в сознательном возрасте – невозможно представить, чтобы какая-нибудь светская женщина произнесла эти слова: «Бабло есть?», «на издыхании», «с ума сошел». А тут слово «базука» так свободно и непринужденно вышло из беззубого рта старой палестинки, и еще три раза слово «напалм» из другого такого же рта. Современный словарь военной лексики так подходил этим старухам. Меня куда больше удивило, что они еще не сообщили о «новейших военных технологиях», поставляемых нам Пентагоном.

Одно из преимуществ пожилого возраста и эмиграции – то, что можно безбоязненно врать, потому что свидетели мертвы или труднодоступны. Если в 1918 году европейские столицы заполонили русские князья, работавшие шоферами такси, то лагеря беженцев будут полны семьями, оставившими в Палестине счастье, но какое?

У этих пятерых старух, имен которых я так никогда и не узнал, была своя земля, и ничего ни на ней, ни под нею. Они находились в том месте, где не было пространства и, едва ступив, можно было оступиться. Была ли твердой земля под их десятью голыми ступнями? Там, дальше к Хеврону, где оставались друзья и семья, – пожалуй, нет, а здесь, действительно, земля была твердой и прочной, каждый становился на ней легким и невесомым, и перемещался в арабском языке, как в слоях воздуха.

Палестинцы сделались невыносимы. Они открывали для себя мобильность, и это не только движение, ходьба, бег; колода, где вместо игральных карт были идеи, тасовалась и заново раздавалась каждый день, чтобы начать новую игру или новую партию прежней игры.

Когда Феррай был в хорошем настроении, он представал эдаким весельчаком, разговаривая со мной, засовывал руки в карманы, высунув наружу оба больших пальца, широко расставлял ноги и выпячивал грудь, ему казалось, так он выглядит высокомерным и надменным, как Джеймс Дин, которого однажды видел в кино. Я спросил у него, почему он стал атеистом.

– Чтобы ответить, я должен встать в правильную позу. Погоди-ка. Вот. Готово. Атеистом? Я вынужден им быть, если хочу, чтобы нефть Персидского залива опять принадлежала народу. Ты ведь понял, я вижу по твоим глазам.

– Вообще ничего не понял.

– Меня это не удивляет. Помпиду у власти, французы какие-то заторможенные. Слушай, полторы тысячи лет назад Мухаммед сделал одну большую глупость. Эмиры, короли, даже самый ничтожный, самый жалкий шериф своим нынешним положением обязаны происхождению. Они себя называют, и даже могут это доказать при помощи всяких фальшивых бумаг, потомками Али и Фатимы и, следовательно, Пророка – мир ему и благословение. Если мы, палестинцы, сумеем убедить арабов, что Мухаммед был жуликом, то и Пророк развалится на мелкие кусочки. И у его потомков, королей, эмиров шерифов, всякой знати не будет никакой власти.

– Коран напечатан в миллионах экземпляров, его цитируют даже по телевизору во всем исламском мире. Твое предсказание о гибели ислама осуществится лет, может, через тысячу.

– Значит, не будем терять времени.

Он снова засунул руки в карманы, расставил ноги, зажег сигарету и стал похож на обаятельного хулигана из голливудского кино.

– Еще о чем-нибудь хочешь меня спросить?

На встречу с Абу Омаром в офис ООП я пришел вовремя, рассказал ему о своей аудиенции у главы ассоциации палестинских женщин, о карточной колоде на столе, о резолюциях ООН, о правах палестинцев, об утешительных словах фидаинов и, наконец, о своем внезапном отъезде.

– Какая жалость, что меня не было с вами, так редко удается повеселиться. У себя в комитете мы все время обсуждаем, как бы избавиться от этой болтливой и ленивой мещанки.

Он перестал смеяться и принялся протирать очки, которые от малейшего его волнения запотевали, так что я не раз задавался вопросом: коль скоро мир представлялся ему расплывчатым и затуманенным, была ли для него революция делом срочным и неотложным или можно было обойтись операцией на глазах. Он протер стекла, и в тот момент я подумал: «Он, конечно, смеется от радости, что его не оказалось тогда в гостиной у той женщины».

Порой бомбардировки щадили предметы. Двенадцать лет спустя один палестинский друг рассказывал мне о своем доме в Бейруте, где сгорели все ценные книги и деловые бумаги на этажерках. Книги, стоявшие вертикально на полках, пеплом осыпались на пол, а поверх, на это мягкое ложе, осторожно погрузившись в него и оставшись поэтому целой и невредимой, упала чашка тончайшего китайского фарфора, как та, другая, в лагере Джабаль аль-Хусейн. Подмигивание кого кому?

– Поговорим немного о том, как нашему народу помогают преступления никсоновских американцев. Мы знали, что нас могут победить, сломать. Победа Вьетнама вселила в нас надежду. По телевизору показывали, как американский посол в Сайгоне сворачивает в восемь слоев флаг посольства, бежит к вертолету, который приземлился на газоне в саду, бросает туда свернутый флаг, сам поднимается на борт и летит за море, спасается на авианосце. Когда фидаины видели это, они так смеялись. Может, именно радость народов стран Третьего мира, узнавших, как США преклоняет колени перед Сайгоном, и дала им безумную надежду. Теперь от палестинцев они требуют, чтобы мы стали авангардом революции.

Но мы знали, как бывают упрямы правительства, вернее, режимы, которые используют в своих интересах то одну партию, то другую. Соединенные Штаты сейчас под Никсоном. Мы все равно не можем использовать их хитрости. Не станем же мы бомбить Нью-Йорк…