Книга Арктические зеркала. Россия и малые народы Севера - Юрий Слезкин

Крайний Север снова стал царством опасной и суровой природы, местом, где «достойных людей» можно отличить от «пижонов». «Тундра не любит слабых», — провозглашалось в типичной книге на эту тему. Но если снежная пустыня сталинской эпохи была врагом, которого нужно было раз и навсегда разбить и укротить, то Север 1960-х был суровым наставником, хранилищем истинных ценностей, забытых изнеженными, женоподобными горожанами. «Тундра помогает человеку понять самого себя, найти свое место в жизни», и сделать это она может потому, что «суровая жизнь отучает от бессмысленной суеты». Старый Север был по преимуществу необитаемым — в мире полярных экспедиций и технологического прогресса не было места для аборигенов-собирателей; новый Север, как выяснилось, был населен народами, которые на протяжении многих поколений пользовались преимуществами суровой и осмысленной жизни. Точно так же, как беглецы в другие места открывали для себя красоту и чистоту дальних русских деревень, полярные путешественники обнаружили, что неиспорченная природа порождает неиспорченных, естественных людей: «Север не балует людей. Он требует от них полной отдачи душевных и физических сил. Видимо, именно северная суровая природа выковала маленькие народы особого свойства. Их характеры и обычаи так же просты, лаконичны и красивы, как и она сама».

Впервые с 1920-х годов коренные народы Севера вернулись в русскую литературу в качестве безыскусных, искренних и благородных детей природы, всегда готовых помочь советом сбившимся с пути представителям «культуры». Пожив среди них, беспристрастный горожанин переставал ожидать «вежливо-безразличных улыбок, скрывающих неприязнь к собеседнику» и понимал, что «здесь, в тундре, не было деления на твое-мое, беда и радость делились на всех поровну». Даже профессиональные этнографы, которые в публикациях Института этнографии писали о сближении наций и повышении уровня жизни, заключали слово «цивилизация» в кавычки, когда обращались к широкой аудитории. В 1960-е и 1970-е годы многие молодые авторы и их молодые читатели были согласны, что пришло время предпринять Большое путешествие в обратном направлении. «Несмотря на то, что в их поселках горит электрический свет и “играет” радио, жизнь эвенков и сейчас полна приключений и опасностей, радостей и огорчений людей, стоящих не вне природы, а среди ее».

Что представляли собой эти люди природы при ближайшем рассмотрении? Соцреалистическая традиция определяла «стихийность» как недостаток «сознательности» (а позже — как недостаток культуры), как темное царство, из которого необходимо вырваться. Чтобы перевернуть уравнение, следовало обратиться к иной традиции. Привлекательной альтернативой были амазонки раннего русского романтизма и краснокожие Джеймса Фенимора Купера. Те и другие были хорошо знакомыми спутниками советского отрочества, и уже в 1951 г. молодой чукча-партсекретарь мог повысить свой статус, подражая могиканину: «Орлиный нос, плотно сомкнутые губы придавали его лицу суровое выражение. Горделивой осанкой, достоинством, заметным в каждом его жесте, взгляде, он был похож на индейского вождя». Обе модели были достаточно перспективными, но ни та ни другая не подходили в полной мере для советской литературы 1960-х из-за неизбежного трагического финала: благородство индейцев было следствием их обреченности, а юная черкешенка должна была умереть или исчезнуть, чтобы остаться привлекательной. Это вступало в противоречие с оптимизмом нового советского романтизма, предполагавшим, что беглец из мира культуры будет принят миром природы. Нужен был образ благородного дикаря, который бы мог снова и снова просвещать горожанина, не утрачивая при этом своего благородства. Нужен был Дерсу Узала.

И в самом деле, смерть Дерсу была совершенно случайной. Арсеньевское повествование не предполагало прямой конфронтации между мудрым стариком и развращенным миром фальшивой цивилизации. Все, что нужно было Дерсу Узала, чтобы оставаться самим собой, это родное окружение и верный ученик, готовый сбросить шоры цивилизации и научиться искусству жить естественно. Арсеньев мог убить своего героя после самой первой экспедиции или не убивать его вообще: функция Дерсу состояла в том, чтобы служить проводником — в физическом и духовном смыслах.

И вот, когда в тайгу прибыло новое поколение российских романтиков, старого следопыта воскресили, чтобы он вновь мог заняться своим делом. Самым популярным из перевоплощений Дерсу стал Улукиткан из романов ГА Федосеева, мудрый эвенкийский охотник и верный друг сибирских геодезистов. За прошедшие годы он состарился и смягчился характером: Улукиткану около восьмидесяти, он «маленький, сухонький», «какой-то покорный», «почти прозрачный». Его одежда старая и поношенная; его унты старые и залатанные, его ружье старое и громоздкое. «В его руках уже нет нужной сноровки, старая спина плохо гнется, ноги то и дело проваливаются, и тогда он, как беспомощный ребенок, поднимается только с моей помощью». Тем замечательнее, что он сумел сохранить свою мудрость, свою стойкость, свое «невозмутимое спокойствие», свою способность «постигать природу вещей», свое полное непонимание, «что такое ложь, лицемерие и слабость». В ключевом эпизоде Улукиткан теряет зрение, но, даже ослепнув, он видит больше, чем его русский друг и начальник. Всегда оставаясь проводником, он может вывести повествователя из опасного места, потому что его сила и знание иного рода: он составляет одно целое с природой. Более того, он один на один с природой. Согласно Федосееву, «закон тайги» (джунглей) требует, чтобы человек постиг его в одиночку — на свой страх и риск. Горожане бежали от обезумевших толп, ложной близости и принудительного коллективизма. Неудивительно (хотя и неправильно с точки зрения специалистов по первобытному коммунизму), что их естественный человек оказался байроническим одиночкой и убежденным индивидуалистом. Когда повествователь просит Улукиткана спеть вместе с ним, старый эвенк отказывается: «Два человека, даже если живут в одном чуме, едят из одного котла, ходят по одной тропе, думают все равно разно; как можно вместе петь?! …Нет, ты пой свой песня, я — свой».

Впрочем, это не означало, что свет и тьма полностью поменялись местами и что Большое путешествие должно дать обратный ход. Когда Федосеев, сам геодезист и геологоразведчик, перешел от травелогов к беллетристике, он заставил молодого Улукиткана страдать под гнетом царского режима и пожертвовать собственной семьей, чтобы привести великана-большевика к богатому горному месторождению. Как согласовать одно с другим? Что советская власть могла дать мудрым коренным северянам? Как выяснилось, одной из функций русского ученика было заставить проводника быть более последовательным в его философии. Если для того, чтобы быть естественным, необходимо понимать природу и если «понимать — это значит уметь бороться с нею», то большинство традиционных верований затемняют великую правду закона тайги. «Я хорошо знаю, — говорит федосеевский повествователь, — что все это в Улукиткане [вера в духов] лишь отголосок прошлого — обычаев предков, верит же он только в свои силы, в свои знания природы». И вот, в типичной манере Малого путешествия, русские ученики побуждают своих сбившихся с дорога наставников не придавать значения табу, ходить в «запретные» места и осознать раз и навсегда, что боги нужны слабым, а истинное знание дает уверенность в своих силах. Один из литературных двойников Улукиткана, глухонемой старый охотник, более красноречивый, чем большинство смертных, убивает злого духа (на самом деле — медведя-людоеда), чтобы спасти своего русского друга. «Старик понял, что человек сильнее Харга [духа]. И всё, что он так бережно хранил от предков, вдруг рухнуло».