Книга Едва замаскированная автобиография - Джеймс Делингпоул

Идея, на самом деле, бестолковая, потому что перед сценой, куда предлагает переместиться Молли, толпа всегда густая. Это «мошпит», место для самых закоренелых фанатов, которые любят размахивать самодельными плакатами и писать в бутылочку. Это преторианская гвардия группы, которая управляет настроением толпы, узнает каждую следующую песню секундой раньше, чем все остальные, терпит самые неудобные условия и больше всех употребляет наркотиков. И вот через таких людей мы теперь собираемся прорваться. Это им совсем не нравится. Тут нужна абсолютная интуиция. Проникнуть в их извращенные, фанатические мозги и стать одним из них. Тогда можно проскальзывать и протискиваться вперед, и они будут воспринимать тебя не как угрозу, а как родную душу, которая пытается пробраться к своим друзьям, так же как они в тот или иной момент пробирались к своим друзьям.

Теперь мы уже близко к сцене. Настолько близко, что видим ряды охранников у ограждения, и странное пятно чего-то зеленого за их спинами — так вот как выглядит трава! — и аппаратуру, готовящуюся для Happy Mondays, приклеиваемые к полу провода, проверку микрофонов. И Джона Пилза, да, настоящего Джона Пилза, который выходит на сцену, чтобы сообщить нам, что Mondays вот-вот появятся.

Это большая ложь, потому что затем тянется бесконечное ожидание, и это не просто мое воображение, что заметно по тому, как люди вокруг говорят: «блин, сколько еще ждать?» или «Шон Райдер просто обнаглел» и «должно быть, Без разучился свой тамбурин настраивать», и растет паника из-за того, что толпа сзади давит все сильнее и сильнее, сдавливая так, что рукой не пошевелить.

Не нравится мне это.

И никому не нравится. Это видно по глазам охранников, которые уже не пытаются выглядеть невозмутимыми и бесстрастными.

— Назад! — говорят они. — Назад! Двигайтесь назад. — Можно подумать, что мы специально движемся вперед. Теперь голос в усилителе перешел на крик. — Сообщение службы безопасности. Срочное сообщение службы безопасности. Перед сценой образовалось опасное скопление людей. Прошу всех отступить на шаг назад!

Я чувствую, как страх усиливается, потому что он появляется, этот кайф от грибов явно появляется, и он питается этим дискомфортом, разбухает, как клоп, от замешательства, радуется ужасу, потому что знает — чем острее эмоции, тем мощнее он станет.

Я говорю: «Молли, по-моему, он приходит», — в надежде, что она скажет, что это мне показалось, это всего лишь травка.

Она говорит: «Да, у меня тоже».

Я пытаюсь думать о музыке, о том, что сразу станет легче, когда заиграет музыка. Но зацикливаюсь на том, какое несчастье — нет, хуже несчастья, — какая катастрофа, что музыка еще не началась.

В чем дело? Какое-то волнение справа от нас. Головы поворачиваются. Ничего не видно, кроме массы тел. Но чувствуется дрожь. Потом в толпе начинается ропот. Кого-то задавили. Кто-то потерял сознание. Сирены. Мигающие голубые огни. Лопасти вертолета шлепают над головами, как в «Апокалипсисе сейчас» — это точно как «Апокалипсис сейчас»: хаос, дождь, страх, лопасти вертолета, яркие, как звезды, разрывы фосфорных бомб, отражаемые в пустых зрачках, и страх, Господи, страх, ужас, ужас.

— Когда я сказал, что Happy Mondays скоро прибудут, — продолжает Джон Пилз через усилитель звука, — то, конечно, имел в виду манчестерское понятие скорости, то есть сколько времени нужно Шону Райдеру, чтобы кончить. Что он, как вам, несомненно, будет приятно узнать, только что исполнил. Что? Да. Служба безопасности просит меня попросить вас, не сделаете ли вы прямо сейчас один шаг назад. У нас тут спереди молодой парнишка потерял сознание. Оттуда, где я сейчас стою, видно, какая густая толпа. Ну, так сделаем эти два шага?

— Молли, нужно выбираться, — говорю я, пока два дряблых типа в манчестерских футболках несут своего мертвенно-бледного, полуживого товарища к защитному ограждению.

— Как? — говорит она.

Я пытаюсь заставить себя подумать об отделе новостей. Если и после этого я не приду в порядок, не поможет ничто. Я думаю о том, как трудно было мне написать свой материал и с каким безразличием они отвечали, когда я поинтересовался, нет ли каких-нибудь вопросов. Как меня попросили позвонить позднее и как я не смог, потому что было не добраться до телефона, и что, возможно, зреют неприятности, если они пытались отправить сообщение мне на пейджер. Если отправили, то я уже ничего не могу сделать, но появившаяся мысль об этом не дает мне покоя: нужно выяснить, нужно выяснить. Я просовываю зажатую руку вниз вдоль груди и достаю пейджер из кармана джинсов. Подношу экран поближе к лицу. Не звонили. Я спасен.

Хотя, конечно, не спасен, потому что если я перестал беспокоиться по поводу отдела новостей, то снова начинаю беспокоиться из-за клаустрофобии и шума — все кричат, почему все кричат? Началось.

Они на сцене и сразу начинают с песни, которую я знаю. Необычное клавишное вступление и неровная, хаотичная линия басов — как она называется, «Bummed»? — но они все такие, песни Happy Mondays, все о пьянстве, о наркомании, они так напичканы наркотиками, что возникает чувство…

— Молли, мне в самом деле нужно отсюда выбраться.

Ни слова она не слышит, когда музыка орет с такой громкостью, а вокруг пихаются, толкаются локтями, отплясывают, прыгают вверх-вниз одуревшие от пива, обалдевшие от наркотиков и излишков тестостерона фанаты.

— МОЛЛИ!

Мы спасаемся бегством, а дамбу прорвало, и волна ужаса настигает меня. Мы прокладываем свой путь через смешение дергающихся животных мужских тел. Удары ногой по голени, локтями по ребрам, синяки на руках, сталкивающиеся головы — они как одержимые. Я чувствую, как по лицу струится пот. Музыка — это зло. Она преследует меня, грохоча через громкоговорители. Мой пиджак разорван. Меня покрывает холодный пот. Пот от страха. А музыка последовательно злонамеренна — как она развратна и уродлива, что она делает с этими людьми, как они танцуют, кривляются, кружатся во вспышках света под примитивные ритмы, злобно презирая все цивилизованное и прекрасное, она превратила их во зло, здесь все принадлежат злу. Как они хихикают над моими муками, все эти неясные лица непреклонных скелетов, решительно препятствующих моему освобождению, каждый шаг — неравная борьба, каждый завоеванный дюйм — маленькое чудо.

— Смотри, как их уделало.

— Эй, приятель, у тебя еще осталось что-нибудь?

— Боже, ты его видел?

Хочется оглянуться и проверить, далеко ли мы ушли, но времени нет, эта сатанинская музыка продолжает звучать, обрушиваясь, как оранжево-серый голливудский взрыв, настигающий меня. А люди, все эти люди, как может одновременно собраться столько людей? Я не смотрю на их лица, где самое страшное — глаза, потому что они отражают твой страх и делается еще хуже. Хуже. Шутка, конечно, разве может быть хуже? Двигаясь вперед, ты не двигаешься вперед, все наоборот, ты стоишь на месте, а все эти люди на лентах конвейера по обеим сторонам от тебя проносятся мимо, и ты видишь следы частей, образующих целое — желтые зубы, костлявые пальцы, мягкие, сужающиеся к концу ладони, побелевшие от холода, мусорные мешки — тьма мусорных мешков, обвязанных вокруг ног, заплатки на джинсах, значки со смайликами, красные анораки, как в «А сейчас не смотри» — или он был желтым? — все вместе они составляют человека, много людей, тысячи людей, часть целого, как она там называется — синекдоха? — как парус означает корабль, я ненавижу это слово, никогда в жизни оно мне не понадобилось, сколько лучших слов я мог бы поместить вместо него, и я забыл бы его, конечно, если бы мой преподаватель английского в приготовительной школе, мистер Мэйсон звали его, как в «Чарлзе», но не такой психопат, да и вовсе не психопат, очень мягкий на самом деле, если бы мистер Мэйсон — Миддер Мэн, как мы его звали, — если бы он не заставил нас всех переписывать этот свой каллиграфический почерк с доски в тетради, заставил переписывать так аккуратно, этот и пару десятков других литературных терминов, которые он считал важными для нашей интеллектуальной подготовки, потому что его поколение учителей верило в такие вещи, они верили в интеллектуальную подготовку; и поэтому он заставил нас переписывать так тщательно, поэтому затраченные усилия — а это действительно были усилия, одна ошибка, и приходилось начинать все сначала, нельзя было пользоваться замазкой или вырывать страницы из тетради, по крайней мере после того, как прошел середину тетради, потому что тогда выпадут ранее написанные страницы, — но в этом и был смысл, крайняя сосредоточенность, необходимая, чтобы не забыть эти слова. Синекдоха. Впервые использую его после двенадцатилетнего возраста. Двенадцать лет! Тогда будущее казалось таким блестящим, ум был таким острым и не искалеченным, и что я сделал с ним сейчас, о Боже, что я сделал с собой, посмотрите на развалину, которой я стал, зачем я продолжаю делать все эти глупости, почему я не принял во внимание страшное предупреждение мистера Мигареты, о Боже, на этот раз я обещаю тебе, на этот раз я обещаю не делать глупостей, даю клятву, а эти лица, не хочу на них смотреть, проплывают мимо на бесконечной ленте конвейера, еще, и еще, и еще, и еще отпустите мою руку и еще и еще я оборачиваюсь посмотреть кто тянет меня за руку и это Молли.