Книга Сады диссидентов - Джонатан Летем

Ее прежнее “я” было отброшено. Значит, теперь она наконец стала антикоммунисткой? Нет. Та писанина Кестлера – “Падший Бог” – была по-своему не менее напыщенной, чем писанина его противников. Очередная религия. Роза ни от чего не отрекалась; идеалы, на которые она опиралась всю жизнь, по-прежнему служили ей опорой, потому что в них не было идеологии как таковой, да и идеалами их можно было назвать лишь с натяжкой. Они существовали в некоем зазоре между одним человеком и другим – это, скорее, были тайные телесные силы притяжения. Силы, помогавшие заключать союзы с другими людьми, тоже терпевшими тяготы этого мира. Их можно было обрести где угодно – внезапно, без предупреждения, на каком-нибудь собрании или протестном марше. А потом искать тех же ощущений еще на сотне следующих собраний или протестных маршей – и разочароваться. Их можно было снова испытать на фабрике, изготовлявшей маринады, – в радостях самой настоящей трудовой солидарности. Или неожиданно обрести у стойки в “Уайт-Касле”, где на обед подавали вареные яйца, – в братском единении с теми, кто тоже пожертвовал своими гамбургерами, чтобы они попали в солдатские пайки. Или вот теперь, в пролетарском кабаке на Северном бульваре. Вот величайшая комедия двадцатого века: ведь коммунизма-то никогда не существовало – никогда и нигде. С чем же, спрашивается, тогда боролись?

А вот Роза, в отличие от коммунизма, существовала. Для чего же она существовала? Для того, чтобы разговаривать, читать и убеждать других. А в молодости – еще и спать с мужчинами. Теперь же, на склоне жизни, ей оставалось только разговаривать, смеяться над всякой чепухой и пить. Она больше не отказывалась, когда в баре “У Келси” ей предлагали выпить виски с содовой, и время от времени принимала такое угощение, несмотря на ужасный привкус, к которому никак не могла привыкнуть, несмотря на то, что алкоголь притуплял всегдашнюю остроту чувств и неусыпную бдительность, которыми Роза гордилась уже много лет. Неудивительно, что евреям никто не доверяет! Евреи ведь отказываются оглупляться с помощью этого приятного средства, которое размывает линии, лишает их четкости, автоматически создает небывалое человеческое единение, чуждое каким-либо капиталистическим отношениям: социалисты только мечтать о таком могут. Как же поздно Роза открыла для себя прелести опьянения! Но лучше поздно, чем никогда. Она-то, выйдя из партии, бросилась в разные гражданские учреждения, бросилась заниматься гражданскими проблемами. А нужно было вместо этого пойти в первую попавшуюся пивнушку! Нужно было взять у Мирьям косяк, когда Мирьям в первый и единственный раз предложила ей курнуть травы. С марихуаной получилось так же, как и с феминизмом: она отвергла подарок – и надежда умерла вместе с ее дочерью.

Однажды Арчи, как блестящий поэт-сюрреалист, дал название тайному состоянию Розы: “товарищество”. Он пытался подобрать подходящее название тому чувству, которое связывало его с другими здешними завсегдатаями – с теми самыми людьми, на которых он набрасывался с оскорблениями, когда не вводил их в ворчливый ступор своими диковинными высказываниями о поляках (“Люди с такими убеждениями, как у полячишек, склонны к – как бы это сказать – некоторому безволию”), об итальянцах (“Едем мы, значит, там, как селедки в бочке, в вагоне подземки, свет не горит, вентиляторы не работают, а рядом со мной стоит этот этальянец, туша в полтора центнера, и половина этого веса – чистый чеснок!”) и об эсхатологии (“У вас, у либералов, больше вариантов конца света припасено, чем у собаки блох”). Роза успела хорошо изучить полный кадровый состав завсегдатаев таверны: Хэнк Пивник вечно моргал, уставившись в какую-то невидимую даль – возможно, на пляж “Омаха”[19], преследовавший его со времен войны; Барни Хефнер (“Я не родственник Хью Хефнера[20], – сказал он, когда его знакомили с Розой, – хотя кое-какие его интересы разделяю”); Ван Ранселер, язвительный слепец; и Гарри Сноуден, всеми осаждаемый бармен, который, наперекор своим желаниям, уже готовился вступить в партнерство с Банкером. Потому что Арчи мечтал сорвать с фасада вывеску “У Келси” и окрестить таверну “У Арчи Банкера”.

И это было бы только правильно – потому что тут и впрямь все чувствовали себя именно в гостях у Арчи. Самые разные посетители бара, вопреки их собственным желаниям, находились под влиянием Арчи, можно даже сказать, были у него в кармане, а Роза – не меньше, чем все остальные. К тому же она имела дерзость полагать, что все-таки не остается для него невидимкой, что он даже неравнодушен к ней. Поэтому в тот день, когда течение разговора занесло Арчи туда, где он и нашел свое удачное определение, Роза решила, что пора сделать признание, пора в некой юмористической форме раскрыть ему свои чувства.

– Товарищество, – повторила она и пересела поближе, на соседний табурет. – Тут я с вами согласна, Арчи, кто бы что ни говорил. Вы и я – вот парочка настоящих нераскаявшихся товарищей.

Арчи состроил недовольную бульдожью гримасу и поднял кверху пухлый палец.

– Но-но, поосторожней, Роза, не надо вырывать мои слова из контекста!

Но Роза и не думала униматься. Теперь ее единственным пороком (пристрастие к виски конечно же – не в счет) стало наблюдение за Арчи на грани взрыва. А мысль, что взорваться он может в ее направлении, просто будоражила.

– Мой дорогой Арчи, я лишь хотела сказать, что есть что-то обнадеживающее в том, что вы или Гарри всегда готовы угостить всех присутствующих выпивкой. Есть в этом, по-моему, что-то от лозунга “от каждого – по способностям, каждому – по потребностям”…

Она подняла стакан, Арчи задумчиво повторил ее жест, а потом сощурился, как бы задумавшись: уж не одурачен ли он?

– Не уверен, что уследил за вашей мы…

– Возьмем всю атмосферу этой таверны, – продолжала Роза, которая решила: так уж и быть, она сыграет свою роль перед невидимыми зрителями, скрытыми за огнями рампы, и перестанет быть молчаливой статисткой. – Это же атмосфера святилища, здесь в помине нет грабительского рыночного духа! Как там сказано? “После того как исчезнет порабощающее человека подчинение его разделению труда…”[21]

– Хоть я кое-что и понял в этой вашей тарабарщине – а понял я совсем мало, – уж лучше бы я вовсе ничего не понимал!

Арчи произнес эти слова с прежним жаром, словно торжествуя от сознания собственного святого невежества. Публика разразилась одобрительным смехом – и гораздо громче, чем можно было ожидать от такой малочисленной кучки выпивох.

Роза продолжала натиск, несмотря на бурное веселье вокруг, но теперь решила сосредоточиться на одном только Арчи. Черт с ними, со слушателями! Она давно уже лишилась собственных слушателей.

– Лучше посмотрите правде в глаза, Арчи. Уж я-то с первого взгляда узнаю коммуну! Шила в мешке не утаишь.