Книга Полет шмеля - Анатолий Курчаткин

Но прежде чем он запел, пришлось просидеть еще минут двадцать. Окуджава несколько раз брался за стоявшую рядом с ним у стены гитару, брался — и отпускал, но вот она наконец легла ему на колени, он начал пощипывать струны, подкручивать колки, так прошло еще несколько минут, и неожиданно пальцы его забегали по ладам, заперебирали струны — он запел. С первого же звука его необычного, клекочущего голоса, с Лёнчиком произошло странное: было ощущение, он взмыл.

Невероятная сияющая, слепящая высь открылась ему. Где все было один неизвестно откуда берущийся, все заливающий собой и все в себе растворяющий свет. И так, пока Окуджава пел, пережидая — не без досады — аплодисменты и делая во время них глоток из своего стакана, Лёнчик парил и парил в этой слепящей выси, и казалось невозможным, что в конце концов придется ее оставить.

— Кайф, — выдохнул кто-то, когда Окуджава отставил гитару. И все тотчас заговорили — разом, но каждый давая произнести свое слово другому:

— Булат, несказанно! Великолепно! Как вам это удается, Булат? Изумительно, несравненно, поразительное исполнение!

Окуджава, повернувшись к соседу, попросил жестом: закурить бы. Сосед торопливо полез в карман, Окуджава прикурил от чьей-то услужливо предложенной спички и, сделав затяжку, выпустив дым, сказал:

— Ну что это все я да я. Что это, мой вечер? Мой вечер закончился, — он потыкал пальцем вниз, как бы указывая на актовый зал, где выступал. — Давайте и другие пусть выступят. Кто-нибудь поет, нет? Или стихи свои почитает.

— Что вы, Булат! Это невозможно! После вас? Даже не предлагайте, — снова одновременно ответила ему комната.

— Нет, я так не согласен, — в несильном голосе Окуджавы будто проскрипел крошащийся кремень. — Я шел сюда и других послушать. — Он повел вокруг себя взглядом. И взгляд его остановился на Лёнчике. — Вот вы, молодой человек, вы поэт?

— Сочиняю, — ответил Лёнчик. Неожиданно так звонко, что ему тотчас стало неловко за этот звук литавров в своем голосе.

— Ну вот давайте, — располагающе и серьезно глядя на него, сказал Окуджава. — Поэты в молодости должны читать свои стихи, не дожидаясь уговоров.

Эта его последняя фраза все решила.

— Нет, я не против. — Лёнчик вскинул голову. — Пожалуйста.

— Лёнчик, «Песенку стрельцов»! — подсказал ему громким шепотом Юлик.

Лёнчик согласно кивнул. Но сначала он прочел другое стихотворение. Одно из тех, что также подверглось сегодня сокрушительному разгрому. И еще одно — которое сегодня замечено не было, но которое было важно для него самого. И уже после того стал читать «Стрельцов».

Аплодисменты, раздавшиеся, когда он закончил читать и, приложив руку к груди, поклонился, не шли ни в какое сравнение с аплодисментами Окуджаве. Но Лёнчик и вообще на них не рассчитывал.

Окуджава, однако, встал и, сделав несколько шагов вперед, протянул руку Лёнчику, Лёнчик тоже сумел ступить к нему навстречу, и руки их сошлись в пожатии. Рука у Окуджавы оказалась маленькая, костистая и с крепким ухватом.

— Благодарю вас, — не разрывая рукопожатия, проговорил Окуджава. — Вы доставили мне удовольствие. Серьезно. Очень хорошо. Как ваше имя?

Лёнчик назвался.

— Леонид Поспелов? — запоминая, переспросил Окуджава. — Приятно познакомиться, Леонид Поспелов. Буду теперь следить за вами.

— Еще бы выпить, а? — сказал Юлик Лёнчику, когда они, проводив взглядом уплывшую вниз кабину с Окуджавой, стояли перед закрытой железной дверью лифтовой шахты. — Где-нибудь добавить можно, как думаешь?

Он был чуть выше среднего роста, но плотен и мускулист, килограммов девяносто в нем было, и выпитая водка в его массе растворилась едва не бесследно.

— Перестань, поехали домой, — попыталась потянуть его к лифту Ира. — Хватит тебе.

Но Юлик воспротивился.

— Ну, даже и не обязательно пить, — посмотрел он на Иру. — Просто погулять. Так хорошо гуляем. В жизни не часто выдаются такие дни. А, скажи? — посмотрел он на Лёнчика.

Лёнчик был с ним согласен. Возвращаться к себе в комнату, переходить к обыденному строю вещей после пережитого полета казалось немыслимым. Хотелось продлить праздник.

— Пойдем по этажам, — предложил он Юлику. — Будем слушать, не гуляют ли где. Чтобы в общежитии Литинститута где-нибудь не гуляли — так не бывает.

— Лёнчик! — осуждающе воскликнула Ира. Но ничего другого, как покорно последовать за ними, ей не осталось.

— А водку потребуется поставить, выбежим, купим у таксиста, — просветил Юлика Лёнчик. — У нас тут на углу таксисты стоят, у них с наценкой — в любое время.

Бежать за водкой как младшему в их компании пришлось ему. Гуляли на пятом этаже, с Ириного курса, и ее встретили с распростертыми объятиями, а заодно и Юлика с Лёнчиком. Впрочем, оказался тут и Рубцов. Он стоял в дальнем конце комнаты, у окна, руки в боки, будто собирался танцевать «Барыню», но не танцевал, а просто стоял так и смотрел перед собой с угрюмо-нахохлившимся видом. Было впечатление, его обидели, он борется в себе с этой обидой, но у него не получается преодолеть ее. На одном из столов была та же картина, что в комнате, которую только покинули: куски хлеба, колбаса на серой оберточной бумаге, стаканы. Только не было бутылок. Все бутылки стояли пустым рядком у стены около выхода. Между тем в комнате имели место быть танцы. Слава Купор с гитарой на ремне через плечо играл «Ах вы, сени мои, сени», а Толя Ревуцкий, по прозвищу Полковник, с серьезным, сосредоточенным лицом, словно делал что-то очень важное и ответственное, ходил посередине комнаты по кругу, бил ладонь о ладонь, вскидывал ноги, бил себя ладонями по икрам, по лодыжкам. Полковником он прозывался за необыкновенно выразительную, гордо-мужественную наружность — такими изображали в кино белогвардейских офицеров, у которых было сердце и совесть. Пройдя очередной круг посередине комнаты, Ревуцкий решил удариться вприсядку, выбросил одну ногу, выбросил другую, но на третьем колене его качнуло, он потерял равновесие и упал. Несколько человек бросилось к нему помочь подняться, Ревуцкий отмахнулся от них. «Не фальшивь!» — найдя взглядом прекратившего играть Купора, со строгим внушением погрозил он тому пальцем. После чего посмотрел снизу вверх на Лёнчика с Юликом: «Не мешало бы музыканта смазать, чтоб не фальшивил. Принесли смазку?»

На то, чтобы, не одеваясь у себя в комнате, сбежать вниз, добежать до угла, договориться с таксистом, отдать ему деньги, принять бутылку и обратным путем в комнату на пятом этаже — у Лёнчика ушло не больше пяти минут. Но за это время диспозиция в комнате резко изменилась. Ревуцкий лежал ничком на кровати, словно спал, Купор с надутым видом сидел на стуле в углу, гитара была у Юлика, ремень ее широкой портупеей перехватывал его наискось через плечо, а Рубцов стоял теперь посередине комнаты, руки сжаты в кулаки, и, напрягая жилы на лбу, он кричал высоким, визгливым голосом:

— Отдай! Отдай гитару! Не тебе ее принесли! Не тебе, ты!