Книга Foxy. Год лисицы - Анна Михальская

– Милая…

– А ты? Что эта любовь для тебя, ты думал? Что она тебе принесла? Мне – свободу, а тебе?

– То, что мне нужнее всего.

– Что? Что?

– Тебя. Нет, подожди… Это слишком общие слова для умного человека. И честного. Да, я тоже получил то, что хотел. Сам того не понимая. Особый дар, именно для меня, – знание. Знание, да. Я научился отличать подлинное. Истинное. Видеть красоту. Теперь я смогу быть ученым, я думаю. Пойми, цель у меня всегда была, и я очень самодовольно и очень… напористо работал. Мне все было интересно. Больше всего – я сам. Но чего-то главного не хватало… А теперь внутри этот огонь… Он все оживляет, будто высвечивает любой предмет. А сам я уже не важен. Я только инструмент этого знания, а не цель. Вот такая любовь…

– Любовь…

– Да, любовь… Так вот что я тебе хотел сказать. Послушай. Я узнал очень важную вещь про любовь.

– Да неужели? – Она рассмеялась.

– Да. И не смейся. Я знаю теперь, что такое эти три сущности – Вера, Надежда, Любовь.

– Ну и что же, по-твоему?

– А вот что. Каждая из них есть сочетание двух других. Любовь – это Вера и Надежда…

– А Надежда – Любовь и Вера… Да!

– Да! Потому что Вера – это Любовь и Надежда. Вот как!

– Прекрасно! – Она снова рассмеялась, от радости. – Красиво! Очень!

– А главное – это правда. Красота и правда. Вот оно, счастье, а?

– Да, – печально сказала Донна. – Да… Наверное…

Так печальна могла быть только та, что вознеслась сквозь сферу огня и познала всемирный закон любви, о котором Дант сложил первую песнь «Рая». Так печальна была его мать. Все-таки они были удивительно похожи…

– Странно, – сказал юноша, – в «Божественной комедии» все читают «Ад». Первую терцину знают многие. А вот что до «Рая»… Ты помнишь, чем кончается все?

– Что «все»?

– «Рай» и, соответственно, весь божественный текст?

– По-моему, ты меня с кем-то перепутал. Я ведь читала другие книги. Романы. А так – я ведь не очень начитанная девочка… Мало что знаю.

– Ах, ты… лиса! Ну, тогда слушай:

Но собственных мне было мало крылий;

И тут в мой разум грянул блеск с высот,

Неся свершенье всех его усилий,

Здесь изнемог высокий духа взлет;

Но страсть и волю мне уже стремила,

Как если колесу дан ровный ход,

Любовь, что движет солнце и светила.

– Да, – отозвалась она быстро, – «Любовь, что движет солнце и светила»… И ведь это последняя строка! Последняя!

* * *

«Почему моя жизнь пресна, как вареный рис? Почему каждое утро у меня болит голова? Почему я не могу написать ни строчки, а вместо сердца у меня мобильник? Да, мобильник, хотя я знаю, что ты никогда ничего мне не напишешь. И не позвонишь никогда».

Так думал Александр Мергень, мысленно разговаривая с Лизой.

Он все время говорил так с Лизой. А кто мог теперь этому помешать? Она была в нем самом – и для всех, кроме него, невидима. В этих беседах Лиза то послушно соглашалась, то решительно возражала, иногда не отвечала, иногда плакала. А иногда – всегда в его снах – она улыбалась.

И ради этой ее улыбки он все чаще стремился лечь на диван, закрыть глаза и уснуть.

Больше он не хотел ничего. Нельзя же желать невозможного?

«Знаешь, – говорил он ей, – я ведь и впрямь получил, что хотел. То, о чем так просил судьбу, так молил – меньше года назад… Подумать только, года не прошло!

– Что же это такое? – спрашивала Лиза. – Что ты получил? О чем просил?

– Я просил, чтобы мое тело не мучило меня. Не терзало. Чтобы моя плоть утихла. Сначала это случилось, когда мы с тобой любили друг друга. Я узнал свободу – впервые в жизни. Это ты освобождала меня – то есть то, что между нами происходило. Мы любили друг друга, и после этого я мог жить свободно – ну, день, ну, два. Иногда даже больше. Потом появлялось напряжение, какое-то беспокойство: мне нужна была ты. Но только ты.

– Правда? Только я?

– Да, в том-то и дело. Я ведь уже знал, что только ты способна меня вот так освобождать. И поэтому, даже когда встреча откладывалась, я был почти спокоен: ну, думал, – подожду. Не получится завтра – наступит послезавтра. И само ожидание было так сладко… Предвкушение иногда сильнее самого счастья. Но с тобой и это иначе – счастье всегда оказывалось немыслимым. Новым, не таким, как прежде, – каждый раз, ты подумай! И после любви – ну, после любви вообще… наступало особое состояние. Совершенно. Я чувствовал такую легкость, такую радость – это моя плоть была удовлетворена и довольна. Это она радовалась. И наступала свобода. Покой и свобода.

– Ну, а сейчас? Что теперь?

– А теперь я тоже спокоен. Только по-другому. Так что все равно можно считать, что глупые мольбы годичной давности исполнены.

– Как по-другому?

– У меня нет желаний. Вообще нет. Мне ничего больше не нужно. Даже ты. Не обижайся. Наверное, даже ты…

Лиза плакала.

– Не надо, милая, – говорил он ей. – Ну что ты? Ты знаешь, мне кажется, пора нам уже перестать ждать чего-то от жизни…

Лиза заплакала еще горше.

– А я от нее ничего и не ждала, – шептала она. – Как встретила тебя год назад, так и ждать и просить перестала. Почти сразу. Я просила у нее мужа. Настоящего мужа. И тут вдруг – ты и столько любви… Столько любви…

Она подняла на него заплаканные глаза – от слез они стали зелеными – и улыбнулась».

Он проснулся.

* * *

Почему в Москве год проходит так быстро?

Из разговора в кафе

Я одна на пустынном перроне – в последний раз съездила на дачу, за вещами. День торопливо уходит – последний день осени. А я не тороплюсь.

Я люблю ждать. Люблю смотреть на поезда. Вот поезд показался вдали, приближается – это будущее. Вот он уже рядом… На минуту останавливается, затихая, – это настоящее. И снова вперед. Мимо, мимо… Наконец последний вагон, качаясь из стороны в сторону, исчезает в прошлом… И снова покой. Тишина. Заснеженный перрон, ветер… Где-то там, в вершинах елей, кричит неясыть – как тогда, как тогда…

Неожиданно свистит электричка. С визгом тормозит, я вхожу в открытую дверь, сажусь у окна. Станция уплывает…

В конце вагона появляются двое – мужчина с тяжелым восточным лицом и девочка. Цыгане? Нет, непохоже. Но – черноволосые, черноглазые, смуглые. Грязноватыми пальцами привычно перебирает он перламутровые клавиши, раздвигаются и сдвигаются алые мехи баяна, звонко, пронзительно и страстно звучит детский голос:

Один лишь год – я не забыл —