Книга "Еврейское слово". Колонки - Анатолий Найман

К тому же раз американцы и европейцы и этот смешной Израиль так решительно настроены, пусть первые и действуют. А у нас будет время присмотреться и сделать решительное заявление позже, когда станет яснее, куда все сворачивает. Тем более что в Иране у нас позиции хотя и не блестящие, но какие-то есть. Мы у них строили АЭС и что-то еще, правда давно, забыли что. У нас имеются свои мусульмане, всегда можно наладить ими какой-никакой контакт с братьями по духу. Есть и интересы. У них и у нас нефть, небось договоримся. У них и у нас Каспийское море, договоримся, кровь из носа.

Теперь представим себе, что все это не сработает и залетит – из-за технической неисправности, а возможно, как раз и прицельно – один из их ядерных факелов на нашу одну седьмую. Запросто. Это только для детсадовцев тысяча километров – расстояние, а Хлебников в Персию пешком ходил, Есенин утверждал, что и он ходил. Да где и пятисот хватит – зачем тысяча? Ну что ж, залетит и сожжет какой-нибудь наш Новосибирск, значит, на то божья воля и такова его горькая судьба. Но мы, к счастью, не Израиль, и народонаселения у нас пока хватает, и площади на душу.

Тут мне пришло в голову, что это мои, частного человека, объяснения и у меня нет достаточных оснований навязывать их курсу внешней политики, взятому нашим руководством и конкретно Министерством иностранных дел. Мне не открыты некоторые мотивы тех или иных шагов, я не знаю цели, которую они преследуют. Подноготной происходящего. Секретов наконец. Но сколько я ни вдумывался, ни прикидывал, ни соображал, именно курса не обнаруживалось. Ни за что я не мог зацепиться, чтобы понять, к чему Россия стремится, чего хочет добиться, что получить. Ни за одно реальное действие, ни за одну доктрину, ни за одну публичную речь начальства. Легко формулировалось только, чего Россия не хочет – она не хочет, чтобы что-то удавалось Америке. Америка – первый враг.

Грузия второй. С Грузией более или менее понятно: мы – большая страна, она маленькая, столько лет находилась в нашем подчинении и вдруг позволила себе разговаривать с нами в дерзком тоне. И нынешний наш президент, и предшествующий открыто говорили, что с Саакашвили иметь дело не будут. Рассердились. Может быть, даже разгневаны. Чем-то, впечатление, он их лично задел. Кончилось осетинской кампанией. По большому счету (да по всякому) неубедительно. Между тем, это единственное наше целенаправленное за последние 20, если не 30, лет международное выступление… С Америкой совсем по-другому. Просто: если она так, мы – наоборот. Америка утверждает, что русские, нуждаясь в образе внешнего врага, таковым выбрали ее. Ну так мы скажем, что это не мы ее, а она нас. (Во втором, помню, классе девочка всерьез уверяла меня, что в России коровы мычат му, а в Германии задом наперед – ум.) Однако всем, кто демагогией не задурачен, видно невооруженным глазом, что русские свято верят, что Америка в самом деле враг, американцам же Россия до лампочки. Получается, что оборачивать против них говоримое ими про нас – плагиат и ничто другое.

Или вот, Каддафи в Ливии убили. Мы возмущены: какое имели право? Так ведь сами ливийцы. Вы подговорили, вы направили, погодите, ужо придется расплачиваться. И как в воду наш президент глядел – погибает американский посол при атаке исламистов на консульство. А что бы русскому президенту не вспомнить, как в Тегеране на куски разорвали нашего посла, Грибоедова Александра Сергеевича? А заодно и про близящийся триумф бомбы. Иран не безобидная Грузия и не вменяемая Америка – как бы и нам не пришлось расплачиваться.

2–22 октября

XX веку отдана пальма первенства среди эпох, прославившихся массовостью человеческих трагедий, ужасом личного существования, индустриальным истреблением людского племени. Надо полагать, подобная слава сопровождала многие уходящие столетия, просто раньше не было столь развитой глобальной информации и столь огромного общего числа жертв. А так, какие-нибудь варварские, или чумные, или инквизиционные, или столетних войн времена вполне могли посоперничать с годами 1900–2000. Пропорционально тогдашнему количеству живущих.

Другое дело, что создается впечатление, что тех прежних времен насилие и страдания давали действующим лицам ощущать происходящее как их собственную, конкретную, единичную трагедию. Но XX век узаконил ее как норму, лишив тем самым человеческую судьбу трагичности. Ну задохнувшиеся от иприта, ну пущенные в расход революционными матросиками, ну руины Ковентри, ну Анна Франк, ну Валленберг, ну Руанда, Кампучия, Соловки, гестапо, НКВД – этого так много, это обыденно, одна мука не превосходит другую. Это не убийца собственных детей Медея и не Раскольников, наказанный собственным преступлением еще до правосудия, – уникальные, помеченные знаком свыше души.

Мне приходит в голову, что герои драматургии XX века и не могут быть единичными людьми. Слишком могущественна масса, в которой они растворены, слишком сильно поле ее влияния. Не могут и страны, государства, народы, патриотическими атомами которых нас призывают быть. Слишком они аморфны, неопределенны, зачастую случайно собраны в искусственный конгломерат. А вот города прямо-таки напрашиваются на эту роль. Царство Эдипа состояло из нескольких деревень – неужели современный мегаполис не вровень этим владениям? Если бы удалось написать пьесу, единственным персонажем которой стал, к примеру, Берлин, зритель столкнулся бы с судьбой, не уступающей античным. Город, еще отсвечивающий былой славой в начале, раздавленный поражением в Первой мировой, затем декаденствующий, затем сбивающийся в погромные банды и факельные шествия, диктующий миру свою волю, окончательно поверженный. Жалко возрождающийся, придушенный неодолимой стеной, дождавшийся ее падения. Или Ленинград, поправший Петербург. Или Париж. Или Гавана. Или, или, или… Впрочем, хотя с городами-протагонистами этого жанра искусства мы не встречались, прекрасные образцы в литературе хорошо известны, взять ту же недавнюю «Биографию Лондона» Питера Акройда, не говоря о книгах-«городах» Диккенса, Бальзака, Гоголя и многих других.

А появилась у меня эта мысль, это представление о таком герое в такого рода драматической истории, когда я стал читать книгу Мартина Гилберта «Иерусалим, история города в XX веке». Сэр Мартин – известный историк, наделенный к тому же литературным даром. Я не выдумал, что города имеют судьбы, сходные с людскими, книга Гилберта читается как роман. Иерусалим предстает в начале провинциальным городком, похожим на еврейского мальчика из черты оседлости, заброшенного на экзотический Восток, мало чем отличающийся от Украины. (На арабского тоже, просто я не знаю, с какой глушью, из которой такой мальчик мог быть родом, сравнить Палестину.) Сюжет запускается на переломе эпох: новый мир спроваживает старый в дом инвалидов и приступает к управлению планетой, сразу давая понять, что повседневность отныне будет безжалостной, а войны мировыми.

Взрывная волна великих сражений доходит до Палестины приглушенно. Положение, как и подобает провинции, определяют ближайшая к району Турция и периферийные германские власти. До декабря 1917-го. Тут в страну вторгается Британия, в Иерусалим входят войска генерала Алленби. Меняется дух, меняются приоритеты. И одновременно начинает меняться, достаточно стремительно, население – его численность и состав: на авансцену выходит сионизм. В 1921 году в Иерусалим прибыл новый британский министр по делам колоний Черчилль. Вскоре Конгресс палестинских арабов вручил ему многостраничный меморандум, в одной фразе которого, с моей точки зрения, были сформулированы существо, ситуация и курс развития всех будущих событий, по крайней мере, на век вперед. Судя по всему, и дальше. Фраза была: «Араб добросердечен и благороден, однако мстителен».