Книга Не исчезай - Женя Крейн

– Ну, конечно, суета, мы все распадаемся на куски. Я знаю, о чем ты. Но… Может, это всегда так было? Нам сейчас, отсюда кажется: прежде жизнь была медленной, жизнь эту было не избыть. Сейчас… Вчера еще я была… Теперь же? Жизнь, кажется, пролетела. Та жизнь, что идет в счет. Сначала в гору, теперь под горку. Все равно хочется успеть. Цельности нет, мир распадается на куски; нет гармонии, нет спокойствия, порядка в твоем маленьком мире. В большом – тоже. Нет спокойствия, гармонии нет.

– Почему, почему ты меня утешаешь? – всхлипывала Нина. – Ты – дикая, сумасшедшая тетка… почему успокаиваешь меня?

– Я не знаю, – грустно сказала Люба и покачала головой. – Я теперь вспомнила про твоего Моррисона. Он говорил о неизвестном, непознанном. Еще говорил: между миром известного и неизвестного есть двери. Эти двери – мы сами. Слушай, я поняла. Мы встретились… Зачем мы с тобой встретились? Чтобы разорвать нить, уничтожить связь? Навеки расстаться?

– Понеслось… Твой пафос!.. Ты просто идиотка, Люба. Уж извини меня за грубость.

– Вот видишь, какая ты… Я тебя утешаю, а ты… Но я не обижаюсь, нет. Я на тебя должна злиться, а ты… Спасибо тебе. Это было хорошо, так красиво… Я ведь не знала… это может быть красиво. Как поэзия. Фрост говорил: поэзия – это комок в горле, тоска по дому, одиночество, чувство неправильности всего вокруг.[100] Возможно, поэзия каким-то образом исправляет мир… Или нет. Если есть поэзия, а мир продолжает быть таким уродливым, значит, мы еще большие монстры, еще большие… Но ты, Нина, не виновата, не виновата…

– Ты ненормальная.

– Ненормальная? Кто теперь нормальный? У тебя есть определение? Доказательства? Кто может с полной уверенностью сказать: так называемые ненормальные, сумасшедшие – не владеют ли они неким знанием? Пусть их слова, мысли, поступки определяются иной химией мозга. Пусть им недоступна истина – кому она доступна? Но знание, некая информация?..

– Смотри, у меня есть приятель, он – художник. То есть он думает про себя, что художник, но уже давно, много лет, ничего не пишет. Рассуждает, сидит на балконе дома, курит. Обдумывает, осмысливает реальность. То, что ему представляется реальностью.

– Откуда ты его знаешь?

– Какая разница? Знаю его детей, в школе с ними училась. Ну, еще было у нас с ним…

– Понятно.

– Тебе понятно? Я ему говорю: буквы, слова, успех, слава… Он мне: все дым, все пустота, грезы.

– В этом есть… но ты все же не увлекайся…

– Это ты мне говоришь? Мы с ним поехали мясо покупать, на шашлыки, на барбекю. Ты знаешь, как он мясо выбирал? Смотри, говорит, телятина эта дышит, свежее мясо, дымящееся. Может, оно сегодня еще дышало… Вот и жизнь наша, Ниночка…

– Зачем ты мне это рассказываешь?

– Да ты подожди, послушай. Я ему сны стала рассказывать. Мне тогда кошки все время снились. Кошка, спящая в ногах водителя автобуса, а автобус куда-то меня везет. Кошка, упавшая в ведро с водой. Пятнистые кошки, рыжие кошки… Мяукающие, мягкие, пушистые, скользкие кошки…

– Нина, ты сама как кошка. Вернее, пантера. Большая кошка. – И засмеялась, провела рукой по гладкому бедру.

Но тут же испугалась: ты ли это, Люба? Опомнись. Жалеть потом будешь. Страшно будет, стыдно. Нет, не будет. Встряхнула головой. Сколько можно жить, свернувшись в тугой комок, затаив дыхание? Забуду все запреты. В колодце вода темная, зыбкая. Из колодца, куда пролилось молоко, Роберт вычерпывал воду. Но Эллиот все равно умер.

– Подожди. Послушай, а то забуду. У меня русские слова стали пропадать. Я тебе про Джорджа начала рассказывать. Его Георгием раньше звали, а он решил, что Жора – это глупое имя. Назвал себя Джорджем. Как думаешь, можно доверять людям, меняющим свои имена?

– Все меняют имена. С детских на взрослые. Сводятся, разводятся. Змеи кожу сбрасывают. Подумаешь, имена!

– Ну, ладно, ладно! Я его спрашиваю: что с нами со всеми происходит? А он – с нами происходит смерть! Я разозлилась. Говорю, Георгий (я его все равно Георгием называю, мне так больше нравится), с этой страной тоже странные вещи происходят. Он мне в ответ: европейцы, а в особенности пуритане, это нищие духом. В их представлении весь мир бинарный. Он еще программистом успел поработать, Георгий то есть. Европейцы страдают от дихотомии – для них весь мир либо белый, либо черный, хорошо или плохо. Без оттенков. Это все последствия монотеизма. У него теория есть, у Георгия: язычники променяли свою многоцветную, яркую культуру, создавшую науку и искусство, на христианство. И обвиняет, конечно, во всем евреев. У него жена, надо сказать, еврейка.

– А почему он перестал писать? То есть рисовать?..

– А ему некогда. Он обдумывает судьбы мира. Говорит: «Ниночка, ты представь голого Аристотеля с копьем… С точки зрения современного европейца, этот Аристотель был язычником. Ведь это те самые греки, которые перевели Библию для европейцев». Ну и что? – говорю ему я. Культуры уходят, сменяют друг друга. Он смеется в ответ. Представь себе грека в пещере. Пещерный грек – это не совсем грек.

– Ты к чему мне все это рассказываешь?

– К тому. У Георгия есть идеи такие… Он говорит: в каждом человеке живет мертвец. Наша задача его оживить. То есть твоя или моя – оживить себя. Он носится с идеей Христа. Говорит, Христос – это событие. Человечество, современный человек не способен осознать события для своей современной истории. А без осознания события невозможно создать новую культуру.

– Тогда Фрост – событие для американцев.

– Да что твой Фрост! Вот Моррисон, к примеру. Кто такой Моррисон? Он не имеет прочной связи с Америкой. Истинный художник имеет очень опосредованное отношение к миру. У него нет ума в нашем с тобой понимании. Его разум вселенский. Настоящее сознание не имеет отношения к этому ежедневному миру. Поэтому Моррисон – это некое фантастическое, заброшенное место. Явление. Нечто не от мира сего.

– Тебе нельзя слушать этого твоего Георгия. Он плохо кончит, и ты вместе с ним, если будешь его слушать.

– Люба, но ты же просто мещанка, толстая дура!

– Пусть! Пусть я дура, мещанка. В мещанстве есть правда ежедневности, правда, которая помогает выживать.

– Да на кой такая жизнь! Завязанная на мелочах, на тряпках, на мерзких твоих страхах, неуверенности, надеждах – на что? На внуков-правнуков? На хорошую комнату в приличном доме для престарелых?

– Нина, у тебя злоба, которая не имеет никакого отношения ни ко мне, ни к тому, что происходит в мире.

– А к чему тогда? Ну скажи мне поскорей! Ты же у нас такая умная, все знаешь, ведаешь, насквозь людей видишь, психологиня хренова…