Книга Моя сестра - Елена Блаватская. Правда о мадам Радда-Бай - Вера Желиховская

Все примеры подобного рода, встречающиеся в неотеософской литературе о Блаватской, не более достоверны и убедительны.

Затем следует коснуться вопроса о «хозяине», о знаменитых махатмах. Среди индусов, помимо всякого теософического общества, издревле существуют легенды и рассказы о великих душах (это перевод слова махатма или, вернее, маха-атма), мудрецах, живущих на горах, в недосягаемых глубинах Тибета, и обладающих необычайным знанием сокровеннейших тайн природы.

Теперь предположим, хоть бы для доказательства ad absurdum, что в этих легендах и рассказах не только заключается некоторая доля истины, но и все, как есть все – чистая правда. Забудем также то, что мы знаем – и о расследовании Годжсона, и о письмах Блаватской к Куломбам, и о «кисейных» откровениях Бабулы, и об экспертизе Нетсерклифта, о признаниях Блаватской в Вюрцбурге, ее предложении «создавать русские письма Кут-Хуми», ее «исповеди», китайских бумажках и конвертиках и т. д. Представим себе такую картину, в действительности которой уверяют теософы: Блаватская так или иначе входит в общение с махатмами и убеждается, как она поэтично рассказала в своих «Пещерах и дебрях Индостана», что «тибетские братья» обладают высшими знаниями. Для них пространство и время – звук пустой, они (хоть и не без значительной затраты жизненной силы) могут покидать свое тело и в астральной, более или менее видимой и осязаемой оболочке появляться во мгновение ока где угодно. Они могут пересылать (тоже не без затраты жизненной силы) свои письма, перелетающие с быстротой мысли какие угодно расстояния, проникающие через материальные препятствия и падающие вам на голову или вписывающиеся в виде постскриптумов (строки Кут-Хуми ко мне в письме Блаватской) в обыкновенные грешные письма, мирно лежащие на дне почтовой сумки и перевозящиеся по железной дороге. Все это махатмы могут. Они посвящают Елену Петровну, благодаря ее «девственности», в звание «адепта второго разряда» и поручают ей создать теософическое общество для распространения истины на земном шаре.

«Болван Олкотт, старый кот» (слова Блаватской), хоть он и «bete» (мнение, письменно выраженное мне о нем махатмой Кут-Хуми), по протекции Елены Петровны объявляется президентом, и ему на память дарится «астральный тюрбан», который он имеет право всем показывать как знак своего достоинства и личного знакомства с махатмами. Махатма Кут-Хуми берет на себя литературную часть и вступает сначала в дружескую переписку с Синнеттом (письма Кут-Хуми в «Occult World»), а затем и с другими теософами и даже скептиками и «подозрителями», подобными мне. Махатма Мориа – с просьбой, чтоб его называли просто М., – принимает роль «хозяина» Елены Петровны и обязуется постоянно к ней являться из Тибета, ежедневно показываться графине Вахтмейстер, Машке Флин и прочим, а также звонить в серебряную «штучку».

Генри Стил Олкотт за рабочим столом в штаб-квартире Теософского Общества Адьяр. 1903 г.

Блаватская и Олкотт делают что могут. Кут-Хуми пишет нередко очень интересные, горячо и талантливо изложенные письма и только раз попадается в жесточайшем плагиате, причем весьма глупо и неловко силится оправдаться (см. в начале отчета Лондонского общества для психических исследований). Но махатма М., строгий (по уверению Е. П. Б.) «хозяин», решительно портит все дело.

– Помилуйте! – не раз говорил я Елене Петровне.

– Вы совершенно компрометируете вашего «хозяина»! Сей величайший мудрец, выпив стакан молока (это его дневная порция пищи), лежит в глубине Тибета, так сказать, у самого порога Нирваны. Его дивный ум решает судьбы мира. И вдруг вы ему отсюда: «дзиннь»! Он тотчас же «делает затрату жизненной силы», вылезает из своего грубоматериального тела, оставляет это тело в Тибете переваривающим стакан молока, облекается в астральную оболочку – и во мгновение ока шасть сюда к вам. «Дзиннь! Что прикажете, упазика (мать)?»

– «А ну-ка, любезный, напиши письмо г-же А. и кинь через час его ей на голову!» – «Слушаю-сь!» – «А ну-ка, любезный, напиши: “Я был там, конечно; но кто может открыть глаза не желающему видеть” и положи эту записку в карман Олкотта!» – «Слушаю-сь!» – «А ну-ка, любезный, покажись Машке Флин!» – «Слушаю-сь!». Разве же так возможно? Ведь он, выходит, не «хозяин» ваш, а лакей, служащий у вас на побегушках!

О, как сердилась она на меня за такие речи, как таращила свои громадные глаза цвета полинявшей бирюзы!

А между тем никто, как есть никто из самых даже, по-видимому, разумных теософов не смущался этой жалкой лакейской ролью великого таинственного учителя, «хозяина», могущего отнимать у смерти Елену Петровну!

Но оставим в стороне и эти интимные домашние обстоятельства. Представим себе нашу «упазику» действительной невинной жертвой миссионеров, Годжсона, Майерса, меня, m-me де Морсье и т. д., всех, кто узнал и объявил ее обманщицей. Представим, что все мы или заблуждающиеся, или недобросовестные обвинители. Каким же образом махатмы, эти «святые, безгрешные мудрецы», допустили свою избранницу страдать безвинно? Ведь от них зависело заблуждающихся вернуть на путь истины, а недобросовестных посрамить. Между тем Кут-Хуми остался доказанным плагиатором, а «хозяин» – кисейной куклой, хоть его и видали ежедневно Машка Флин и гр. Вахтмейстер.

Но избранница виновна, уличена в самых разнородных обманах, доведена до отчаянья, пишет свою «исповедь», а потом начинает мстить. «Святые и безгрешные» махатмы стоят в сторонке, как будто им тут и дела нет. Они видят самую гнусную грязь и клевету, которую «упазика» и ее друзья, прикрываясь их именем, варят в колдовском котле для врагов. Видят это и теософы – и помогают своей Н. Р. В. варить грязь и клевету, мечтая о Нирване.

«Может быть, и есть какие-нибудь святые и мудрые махатмы в Тибете, только вряд ли они могли иметь что-либо общее с Блаватской, оставаясь святыми и мудрыми» – это следует сказать искренним членам теософического общества. А что Н. Р. В. попала в руки тайного религиозно-политического индийского братства, что она приняла в этом братстве буддизм и взяла на себя миссию распространять его в тех странах, где пало христианство и чувствуется стремление к какой бы то ни было вере, – это, быть может, гораздо ближе к истине, чем кажется с первого раза. По крайней мере, мне приходилось видеть мелькание чего-то подобного в прорывавшихся у Е. П. Блаватской намеках. В иные минуты она положительно производила впечатление существа закабаленного, связанного чем-то или кем-то.

В такие минуты она была жалка и несчастна. Я никогда не забуду, как однажды она воскликнула:

– Хотела бы вернуться… хотела бы стать русской, христианкой, православной… тянет меня… и нет возврата!.. я в цепях… я не своя!

А через полчаса начались опять разглагольствования о «хозяине»…

По мере того как печатался в «Русском вестнике» этот рассказ мой, я слышал от нескольких лиц такого рода рассуждения: «Зачем вы сказали, что жалели и жалеете эту ужасную женщину? Она так преступна, так отвратительна – и вы сами доказываете это, – что никак не может вызывать к себе чувства жалости, особенно в человеке, лично знакомом со всеми ее обманами, полной беспринципностью, злобой и клеветою!..»