Книга Правило четырех - Дастин Томасон

Старая картина. Я развернул ее, подумав, что Чарли превзошел самого себя и купил мне оригинал. Предположение это отпало при первом взгляде на холст. По стилю картина никак не могла быть работой Икинса. Ее вообще не мог нарисовать американец. Сюжет религиозный, время написания — век начала современной живописи.

Трудно объяснить чувство, которое испытываешь, когда держишь в руках прошлое. Исходивший от холста запах был сильнее и сложнее для идентификации, чем любой из встречающихся в Техасе, где и вино, и деньги еще молоды. Что-то подобное ощущалось в Принстоне, возможно, в «Плюще», и наверняка в самых старых помещениях Нассау-Холла. Но здесь, в этом цилиндре, запах был концентрированнее, гуще, резче. Здесь пахло веками.

Полотно было темным от грязи и копоти, однако понемногу я все же разобрался в сюжете. На заднем плане просматривались древнеегипетские статуи, обелиски с иероглифами и незнакомые монументы. На переднем художник изобразил мужчину, перед которым почтительно склонились несколько человек. Присмотревшись, я заметил, что одежда мужчины выделяется на общем фоне более ярким цветом. Очищенная от грязи, она, наверное, казалась бы сияющим пятном в песчано-серой пустыне. Я узнал мужчину, хотя не думал о нем уже несколько лет. Иосиф, возвысившийся при дворе египетского фараона и награжденный им за верное толкование снов. Иосиф, открывшийся братьям, пришедшим покупать зерно, тем самым братьям, которые за много лет до того оставили его умирать. Иосиф, получивший в дар многоцветную одежду. На основании трех монументов я разобрал три надписи. Первая гласила: «Crescebat autem cotidie fames in omni terra aperuitque ioseph universa horrea». «И был голод во всей земле: и отворил Иосиф все житницы». Затем: «Festinavitque quia commota fuerant viscera eius super fratre suo et erumpebant lacrimae et introiens cubiculum flevit». «И поспешно удалился Иосиф, потому что воскипела любовь к брату его, и он готов был заплакать». И наконец, на третьем монументе помещалась просто подпись: «Sandro di mariano» — кличка, данная мастеру его старшим братом: «бочонок», или Боттичелли. Судя по дате под именем, картине было более пятисот лет.

Я смотрел на нее, реликвию, которой со дня ее заточения под землю касалась только одна пара рук. Прекрасное творение мастера, приводившего в восхищение современников, с изображением языческих статуй, которые вызывали ярость и гнев Савонаролы. Оно лежало передо мной, почти уничтоженное временем, но все же нетронутое, дышащее под слоем грязи. Живое по прошествии веков.

Я держал полотно перед собой, пока не задрожали руки, а потом положил на стол и снова заглянул в цилиндр, надеясь отыскать то, что пропустил. Письмо, записку, какой-то знак. Но там ничего больше не было. Только мой адрес на оберточной бумаге. Только почтовые штемпели и код.

Именно код и привлек мое внимание: 39-055-210185-ГЕН4519. В нем что-то было. Какая-то загадка. Номер телефона?

В темном углу книжного шкафа я нашел толстый справочник с температурами, датами, почтовыми индексами и массой прочих полезных сведений, подаренный кем-то на Рождество пару лет назад, но пригодившийся только сейчас.

39 — код Италии.

055 — код Флоренции.

Я смотрел на остальные цифры, чувствуя в себе полузабытый пульс нетерпения, глухой шум в ушах. 210185. Возможно, городской телефонный номер. ГЕН4519 — может быть, номер квартиры или дополнительный телефонный. Он жил в отеле.

«И был голод во всей земле: и отворил Иосиф все житницы».

Я посмотрел на картину, осмотрел трубку.

ГЕН4519.

«И поспешно удалился Иосиф, потому что воскипела любовь к брату его, и он готов был заплакать». ГЕН4519. ГЕН45619.

В моем доме легче найти справочник, чем Библию. Пришлось подняться на чердак и порыться в старых коробках, чтобы отыскать Священное Писание, как бы случайно оставленное Чарли во время последнего визита. Наверное, он надеялся поделиться со мной своей верой и своей уверенностью. Кто-кто, а Чарли готов бороться и надеяться до конца.

И вот она передо мной, раскрытая на Книге Бытия, Генезисе. Стих 45:19 как бы заключает историю, изображенную Боттичелли. Раскрыв себя братьям, Иосиф, как и его отец, становится дарителем даров. После всего перенесенного он говорит, что примет их из земли Ханаанской и поделится богатствами Египта. И я, тот, кто всю жизнь старался как можно дальше уйти от отца, который думал, что сможет идти вперед, оставив его в прошлом, я понимаю его.

«Возьмите отца вашего и семейства ваши и придите ко мне; я дам вам лучшее в земле Египетской…»

Я поднимаю трубку телефона.

«Возьмите отца вашего и придите…» Как он понял это? Как я этого не понял?

Я кладу трубку и достаю из ящика стола записную книжку. Надо переписать номер, пока с ним ничего не случилось. Страницы пустые, если не считать двух записей: новой, на букву «X», — Пол Харрис, и старой, на букву «М», — Кэти Маршан. Вписывать новое имя непривычно, но я побеждаю желание оставить все как есть, предоставить цифры своей судьбе, которая, может быть, обрекает их на гибель от одной-единственной капли воды.

Я не знаю, сколько прошло времени, не знаю, что скажу, но снова берусь за трубку потными пальцами. За окном сияет огнями техасская ночь, но я вижу только небо.

«И не жалейте вещей ваших, ибо лучшее из всей земли Египетской дам вам».

Я начинаю нажимать кнопки. Кто бы подумал, что мои пальцы когда-нибудь наберут этот номер. Кто бы подумал, что я когда-нибудь снова услышу этот голос. Где-то далеко, в другой часовой зоне, звонок. После четвертого гудка я слышу голос.

— Вы позвонили Кэти Маршан в «Гудзон-гэлери», Манхэттен. Пожалуйста, оставьте сообщение.

Короткий сигнал.

— Кэти, — говорю я в звенящую тишину, — это Том. У нас в Техасе почти полночь.

Молчание пугает. Давит. Я не знаю, что сказать.

— Завтра утром я уезжаю из Остина. Некоторое время меня не будет. Не знаю сколько.

На моем столе в маленькой рамке наша фотография. Мы сфотографировались сами, держа фотоаппарат на вытянутых руках. На заднем плане застывший в камне Принстон. Он и сейчас шепчет нам что-то.

— После возвращения из Флоренции, — говорю я ей, девушке-второкурснице, случайному дару судьбы, прежде чем автомат в Нью-Йорке отключится, — мне бы хотелось увидеться с тобой.

Кладу трубку и снова поворачиваюсь к окну. Нужно собрать вещи, позвонить в бюро путешествий, сделать новые фотографии. Но еще прежде чем величие предстоящего начинает доходить до меня в полной мере, в голову приходит странная мысль. Где-то там, в городе возрождения, Пол поднимается сейчас с кровати, смотрит в окно и ждет. На крышах воркуют голуби, вдалеке звонят на башнях церковные колокола. Разделенные океаном, мы сидим, как сидели всегда, вместе, но только на кроватях. Там, куда я собираюсь, на потолке будут святые, боги и парящие ангелы. Всюду, куда бы я ни пошел, будут напоминания о том, что неподвластно времени. Мое сердце — птица в клетке, с трепещущими в мучительно-сладком предвосхищении полета крыльями. В Италии восходит солнце.