Книга Генерал - Дмитрий Вересов

– Помню-помню, как на каком-то совещании сцепились краскомы из УВО и СибВО, поскольку в первом держали южнорусских, а во втором лаек. Да и взятками борзыми на моей памяти еще давали.

– Ну это ж традиция, – одними глазами улыбнулся Баерский. – А вот когда злобных легавых стали передавать в ГПУ… Или когда крестьяне стали завидовать собачьему рациону…

– Да-с, четырехсот граммов мяса и наши солдаты сейчас не получают, – вернул разговор в прежнее русло Трухин, и Баерский сразу внутренне подтянулся.

В дверях уже маячил адъютант Герре, приглашавший на плац.

В Мюнзингене стояла настоящая швабская весна, и над плацем курился аромат зацветающей черемухи. И так наивно и трогательно, так по-русски смотрелась наспех сколоченная из сосновых досок трибуна, украшенная еловыми лапами, так беззащитно глядели в небо задранными дулами две полевые гаубицы, что Трухин не смог удержать улыбки. На трибуне уже стояли Власов, Буняченко, Ассберг и Кестринг. В происходившее дальше трудно было поверить, но, как в старые добрые времена, Герре отрапортовал Кестрингу о прибытии соответствующих частей, а тот в свою очередь передал Власову шестисотую и шестьсот пятидесятую русские дивизии.

– Ура главнокомандующему вооруженными силами Комитета освобождения народов России! – закончил он на вполне приличном русском.

– Вон как заговорил, мерзавец! – тихонько шепнул Трухину Баерский, но тот не успел ответить, ибо на флагштоке рядом с военным флагом рейха взвился русский национальный флаг.

Трухин знал, что такой же флаг взлетает сейчас над всеми местами, где расквартированы войска РОА, и что тысячи людей, так же как он, смотрят сейчас в голубое немецкое небо со слезами благодарности, надежды и тоски. Грянул «Коль славен», исполнявшийся на какой-то дикий немецкий мотив. Трухин поморщился, и эта неприятная усмешка не сходила с его лица все то время, пока Власов принимал дивизии и говорил что-то слишком общее о священной борьбе и дружбе между немецким и русским народами.

– Слава богу, что хоть Гитлеру «ура» не произносит.

– Ну три года жизни в относительной цивилизации научили его чему-то.

– Прошу, теперь вы, генерал, – неожиданно обратился к нему Кестринг с предложением, не предусмотренным протоколом.

Трухин сделал шаг к микрофону. Небо с появившимися легкими облачками стояло над головой отражением цветущих черемух. А внизу застыло море лиц, чего-то ждущих, на что-то надеющихся, русских лиц, русских, которым предстоит самое страшное в жизни – сражаться со своими по крови.

– Солдаты! Друзья мои! – Глухой голос, усиленный микрофоном, мягко поплыл над плацем, смешиваясь с шелестом деревьев и оголтелым пением заливавшихся неподалеку соловьев. – Я верю в вас. Верю потому, что именно вы помогли создать ту силу, которая сможет разбить военную машину большевизма. И я честно говорю вам, что Красной армии будут противостоять такие войска, которые ни в техническом отношении, ни в военной выучке не будут уступать, а морально они будут ее несомненно превосходить, потому что бойцы и офицеры вооруженных сил Комитета освобождения народов России идут в бой во имя великой идеи освобождения Родины от большевизма, во имя счастья своих народов. Мы самостоятельны, мы имеем в своем составе все роды войск, необходимые для ведения современной войны, и вооружение по последнему слову техники. Но душа любой армии – ее бойцы, и нет бойцов чище и святее, чем вы. С Богом!

И войска двинулись серым валом под новый марш, звучавший медленно и важно, как церковный распев:

Мы идем широкими полями

На восходе утренних лучей,

Мы идем на бой с большевиками

За свободу Родины своей.

Марш вперед железными рядами

В бой за Родину, за наш народ,

Только вера двигает горами,

Только смелость города берет!

– С такими молодцами да отступать! – неожиданно воскликнул Власов, но даже Кестринг посмотрел на него с удивлением, и главнокомандующий продолжил подбадривать проходящих простыми словечками, вроде: «Молодцы, ребята!» и «Так держать!»

А песня ширилась, и уже не слышно было соловьев, а только тяжелый шаг и дыханье тысяч людей.

Мы идем вдоль тлеющих пожарищ

По развалинам родной страны,

Приходи и ты к нам в полк, товарищ,

Если любишь Родину, как мы!

Мы идем, нам дальний путь не страшен,

Не страшна суровая война,

Твердо верим мы в победу нашу

И твою, любимая страна!

Через несколько часов, когда все уже сидели в офицерском казино, где был банкет, туда пришел адъютант и сообщил, что солдаты по своей инициативе срывают с рукавов германских орлов.

Ночью Трухин долго не мог уснуть. В раскрытое окно, за которым уже смолкли соловьи, врывался торжественный хор лягушек, своим журчанием почти неотличимый от птиц. Он сидел на подоконнике, белея рубахой и едва не касаясь головой верхней рамы, и думал о том, как иррационально все, что бы ни происходило в России. Сегодняшнее действо несомненно тоже было Россией, пытающейся изжить свой грех, но, как всегда, возможно, еще более его усугублявшей. Его бедная страна пыталась делать это всегда, но слишком мало осталось у нее веры. Слишком мало, чтобы противостоять злу. И зло окончательно воплотилось в этой войне, изначально носившей в себе зародыш войны гражданской. Время войны не пришло неожиданно. Слишком сильно было напряжение предвоенных лет, все готовились к войне, и вопрос был только в том, до какой степени западный мир готов сам себя разрушить. Материализм, коричневый и красный, стояли один против другого и, подписывая между собою пакт, думали каждый свою думу, ничего общего не имеющую с миром человечества. Он много размышлял об этом в те первые дни плена, в безвестном лагере. Столкновение двух материалистических идеологий, безусловно, было явлением более сложным и глубоким, чем столь затверженное национальное единоборство народов. Тут было дело не в борьбе Германии с Россией или национал-социализма с марксизмом, а в одном Божьем суде над двумя лжерелигиями, лжемессианствами, столь различными и столь одинаковыми в своем восстании против Божьего Духа. И теперь Трухин не сомневался в том, что грех нацистов – возвышения плоти и крови над Духом Божьим – был равен греху большевиков, возвышавших над Духом Божьим материю. И тот, и другой грех были грехом против веры в Бога. И над тем, и над другим – и над многими – свершается теперь Божий суд.

Трухин только сейчас с удивлением вспомнил, что война началась в День Всех Святых, в земле российской просиявших. Он хорошо помнил настроения первых дней, когда у многих возникла надежда, что, вследствие начавшейся грозы, явится в России возможность открытого свободного слова о правде и о Боге, и совершится возвращение многих отступивших от истины душ. И он, как и остальные, хотел своей стране блага, и он ждал ее спасения. И не его вина, что пути исполнения его желания оказались иными, чем у большинства. Что в его ожиданиях и надеждах присутствовал, конечно, элемент человеческой ограниченности и взволнованности. Ошибка ли? Нет, в надежде на конечное торжество Божьей правды нет ошибки ни у кого, кто бы как ни смотрел на пути истории. Надежда на Бога только в безграничности истинна. И тем истинней, чем безграничней.